— Что с тобой? — спрашивает у него Мишель.

Он, не обращая на нее внимания, пересаживается к миске поближе — насколько цепь пускает. Тянется к ней носом, вдыхает, потом наконец подгребает плошку к себе. Берет ее двумя руками, смотрится в медовое дно, как в зеркало. Потом неуверенно макает в него палец — и водит им по кругу, играет. Моргает, всхлипывает. Наконец сует сладкий палец в рот и сосет его, как младенец грудь. Снова сует палец в мед и снова принимается сосать.

Отрывается от меда и начинает что-то искать. Встречается глазами с Мишелью и успокаивается. Взгляд у него другой какой-то становится — ясней, светлее. Потом снова смотрит поверх нее — вдаль. И вдруг как электрический разряд по нему пропускают — перетряхивает его всего.

Он трудно поднимается на ноги — затекшие, непослушные. Хмурится. Берется руками за шею. Нащупывает ошейник. Вдруг, засмущавшись, прикрывает пах.

Кончилось? Кончилось затмение!

Этот же разряд пробивает и Мишель.

Она вскакивает, подбегает к Юре, забыв об осторожности, и обнимает его.

Начинает рыдать — что за подлость, она же не собиралась!

— Юрочка, милый, Юра… Юра…

Поскорее расстегивает этот идиотский ошейник на нем, накидывает на него драный ватник. Прижимается к нему всем телом — не обращая внимания ни на грязь, ни на запах. Радуясь не тому даже, что ей сегодня не обязательно больше идти под пули, а просто — что она теперь не одна. И за Юру, что оттаял.

Ясность возвращается к нему не сразу: долго не был человеком. Мишель выводит его из фургона, принимается оттирать с него грязь и присохшее дерьмо пушистым снегом.

— Чистим, чистим трубочиста… Чисто-чисто, чисто-чисто…

Лисицын наблюдает за ней удивленно и заинтересованно, потом снова отвлекается на какие-то недоступные ей звуки. Что-то говорит ей, показывая пальцем в небо.

Потом она растирает его водкой — было припрятано для храбрости — и ему глотнуть дает. Все, чистый, кажется.

— Пойдем, оденемся?

Форма давно его ждет: отстиранная, отчищенная. Кокарду Мишель от нечего делать отполировала до блеска. Ногти только нечем подрезать и бороду…

Он позволяет ей себя обмундировать. Шинель на нем болтается как на вешалке, папаха к лохматой голове толком не прилаживается… И сам он оглядывает себя удивленно: это все мне зачем?

Доев, что было на дне медовой банки, они сидят в теплой кабине грузовика, жгут, что было на дне топливного бака. И Юра оттаивает все лучше.

— Такой бой был… Тяжелый… Я еле вытащила тебя, еле выходила… Ты две недели, наверное, без сознания… — уже привычно врет ему она. — Я думала, все. А ты — вон, оклемался! Крепкий ты!

Он что-то спрашивает, спрашивает уже по-русски, но письменную грамоту еще не вспомнил, поэтому Мишель его вопросы оставляет без ответа. Юра ищет по карманам свои семки, ищет сигареты. Вспоминает про пистолет. Выходит подышать. Слушает воздух. Потом с сомнением пишет по испарине на стекле — наконец сообразив, кто такая Мишель: «Звонят».

Мишель настораживается: кто ему еще звонит? Куда?

«Колокола звонят».

2

Сначала она ведет его на экскурсию в многоэтажку: показать мясорубку. Объясняет, что на дурака в Москву сейчас не проскочишь — косят на подступах. Юра к этому времени уже почти что тот, прежний. Чешет бороду, кивает, изучает укрепления: «Хорошо, что охраняют! Значит, знают!»

Мишель наблюдает за ним с беспокойством — не притворяется он? Иной раз она ловит его на каком-то таком выражении лица, какие она только у детсадовцев видела. Можно с ним к патрулям идти? Форма да, есть, но не ляпнет ли он чего-нибудь в разговоре со своими?

Но Юра оглядывает МКАД, размышляет. Соглашается с ней, что просто с наскока не получится пробраться. И вдруг что-то вдалеке привлекает его внимание.

«Бинокля нет?» — пишет он ей. Ну да, конечно, бинокль ему еще!

«Надо туда вон поближе подойти, посмотреть», — указывает он.

Они спускаются вниз, шагают по пустым дворам — Мишель крутит головой в своей ватной тишине, боится пропустить приближение одержимых, но их, наверное, всех затянуло в ту воронку в Королеве. Идут вдоль Кольцевой, не приближаясь, пока Юра не указывает ей на другую высотку: отсюда поглядим. Забираются, он напряженно выискивает на МКАДе что-то, что раньше присмотрел, и в конце концов показывает Мишель из пальцев сложенную «V».

«Там мои стоят! Вон знамя, видишь? Мои! Из Дербента!»

Отряхивает шинель от подъездной побелки, радостный, машет ей — айда за мной! Слетает вниз браво, бодро, как настоящий, но оступается и летит. Если бы Мишель его не подхватила, разбил бы себе что-нибудь обязательно.

— Не спеши, не спеши…

Его эти, из Дербента, стоят у небольшого разъезда рядом с каким-то торговым центром, можно подобраться к ним дворами и закоулками.

— Ну, ладно. Идем? — Мишель крестится зачем-то.

Юра, спотыкаясь, как трехлетний, рвется вперед, тащит ее за собой. Она спешит за ним вслед, напоминая ему их историю — слышит он ее или нет?

— Тебя отправили в Ярославль на разведку. С тобой было сто человек. Было сражение с одержимыми, все твои полегли. Ты уцелел. Я — невеста Саши Кригова, беременна от него. Саша сам погиб. Ты один только выжил. Тебе нужно в Москву, доложить обстановку командиру. У тебя ценные сведения. Ты им должен рассказать, что там творится, научить их, как защититься от этого. А меня ты должен проводить к Сашиным родителям, познакомить. Потому что больше у меня никого нет. Понимаешь? Запомнишь?

Он кивает ей, кивает — но думает о чем-то своем. То нахмурится, то заулыбается: кажется, что все Юрины мысли мгновенно бликуют на его лице, ничего он не в состоянии теперь утаить. Как же он будет патрулям врать?

И на сколько хватит ему нынешнего его прояснения? Если он долго в помутнении был, значит, и отпустит его на подольше? Или, может, он теперь вообще исцелился? Или ничто в этом деле не значит ничего, никакой закономерности не существует? А если его перекроет прямо у патруля, во время разговора? Если, конечно, патрульные вообще подпустят его ближе, чем на расстояние выстрела.

Они выбираются на дорогу совсем рядом с патрулем, по Юриной команде сразу поднимают руки вверх. Патрульные оборачиваются, выдувают пар — немо кричат. За их спинами идет ровная асфальтовая дорога в Москву, по краям здания заснеженные, сияют стеклами на солнце — и там, впереди — Москва вся переливается отраженными солнечными лучами, искрится.

Перед ними несколько припорошенных тел — тут, видно, тоже приказ был убитых не трогать от греха подальше. Казаки разглядывают Лисицына, узнают в его шинели свои шинели, удивляются. Подходит скорым шагом офицер, прикладывает к глазам бинокль. Отводит. Снова прикладывает. Лисицын ему что-то кричит. Честная радость на лице: признал он в этом офицере кого-то. Оборачивается к Мишель, показывает ей большой палец.