И делал это весьма умело.

Никогда нельзя было угадать, когда и как он предпримет очередную попытку, потому Вика стремилась проводить с ним как можно меньше времени. Казалось бы: выгони его, и живи как раньше!

Что может быть проще?

Но почему-то у нее даже мысли не возникало о том, чтобы попросить Матвея освободить жилплощадь. Как будто она знала, что он живет у нее не просто так, но о точном предназначении этого проживания пока не догадывалась.

Нет, ни о какой «романтике» между ними не было и речи, даже намека на нее не было! Причем не только с ее стороны.

А что, было бы довольно простое объяснение: подобрала себе одинокая баба мужика и приручила, и прикормила. Потом оденет, обует, на работу устроит. В общем, как говорится, «я его слепила из того, что было…». Но у Вики не было замашек Пигмалиона. В мужчинах ее всегда привлекал готовый продукт, а не полуфабрикат. Слепить она, конечно, могла бы, а вот полюбить свое произведение – вряд ли.

Матвей, в свою очередь, тоже не оказывал ей никаких особых знаков внимания. Он проявлял заслуженную благодарность, произносил добрые слова, но не льстил и не заискивал и никоим образом не пытался перевести установившиеся приятельские отношения на другой уровень. Да, он хотел проникнуть в глубины ее души, но из товарищеского интереса или даже из любопытства, а не из каких-либо других побуждений.

А Вика его туда не пускала именно потому, чтобы он оставался ей добрым товарищем, а не близким другом, которому можно и нужно доверять сокровенное. Между ними не раз случались подобные диалоги:

– Ты похожа на Снежную королеву, – говорил Матвей вошедшей в дом Вике.

В светлом пальто, высоких белоснежных ботфортах, с забранными в высокую прическу и скрепленными серебристой заколкой волосами, с загадочной полуулыбкой на лице она действительно напоминала эту героиню Андерсена.

– Возможно, – легко соглашалась Вика. – Но замораживать я никого не собираюсь.

– А зачем кого-то? – тут же выстреливал Матвей. – Ты уже себя заморозила.

Но пуля цели не достигала – Вика молчала.

– Знаешь, мне жутко не хватает Саньки, – однажды за ужином признался Матвей.

– Это который погиб при пожаре?

– Ну да. Вот никого из своих приятелей не вспоминаю так часто, как его. Наверное, потому, что он был рядом в самый тяжкий период. Мы с ним были не разлей вода. Вроде ничего в нем особенного не было. Бомж как бомж, со своей весьма банальной историей, а зацепил меня. До него и друзей-то у меня никогда не было. Школьные друзья-приятели закончились вместе со школой. А в институте, если какие и были товарищи, так я всех после женитьбы за бортом дружбы оставил. Точнее – Татьяна оставила, а я не углядел. Она все боялась, что мне кто-нибудь на нее глаза откроет. Зря. Слепой может прозреть только по собственному желанию. Эх, много мы с Саньком об этом бесед побеседовали, много разговоров поразговаривали! Пусто теперь без него, тошно. Некому душу излить…

Вика только кивнула сочувствующе, но Матвей на этом не остановился:

– А тебе, поди, тоже несладко.

Он осторожно взглянул на нее и наткнулся на ее ответный недоуменный взгляд, но продолжил:

– Никто тебе не звонит, ни с какой подружкой никогда ты не поболтаешь… Одна совсем.

– Откуда ты знаешь, звонит мне кто-то или нет? Меня целый день дома нет.

– Так это днем… А вечера как раз и созданы для задушевного трепа.

– Когда у меня вечер наступает, все нормальные люди давно спят.

– Да? Ну, тогда бы они в выходные нарисовались, люди эти. В гости бы к тебе пришли или к себе позвали.

Вика взбесилась:

– Да с чего ты взял, что мне вообще нужны эти «нормальные люди»?

– А что, разве нет?

– Нет!!!

– А почему?

Вопрос прозвучал настолько естественно, что в тот раз Вика не стала уклоняться от ответа. Сказала честно:

– Меня никогда не привлекала женская дружба, так что трепаться о девичьем мне не с кем, и не жди, что твоя кандидатура меня устроит.

– Слава богу, что не устроит. Не хватало еще, чтобы меня записали в девицы, – отшутился Матвей, понимая, что продолжения от Вики ждать не стоит.

Она молчала не из упрямства.

Просто не считала нужным посвящать его в подробности своего прошлого.

Зачем? Кому оно интересно? В детстве ее лучшей подружкой была бабушка. Она могла рассказать намного больше интересного, чем деревенские девчонки, с утра до ночи висящие на тарзанке и беспрерывно лузгающие семечки. В школе Вику, с ее непонятной тягой к знаниям, тоже считали белой вороной. У большинства одноклассниц мечты сводились к тому, чтобы подрасти, накрасить губы, надеть юбку покороче, отправиться в клуб на танцы и там подцепить какого-нибудь «принца», чтобы потом затащить его в ЗАГС, нарожать детишек, обабиться и осесть в огороде. Были, конечно, и такие, кто собирался учиться дальше, но на Москву не замахивались…

– И в кого она у тебя такая? – то и дело спрашивали соседи Викину мать.

– А бес ее знает, – беззлобно откликалась та. – Дан девке ум, что ж поделать? Не выбьешь ведь.

Это было еще до появления Таньки и Ваньки. Мама тогда любила Вику больше, чем бутылку. А Вика искренне не понимала всеобщего удивления по отношению к себе. Она считала себя похожей на мать, потому что кто, как не мама, всегда кажется собственному ребенку самой умной, самой доброй и самой лучшей?!

Это потом, когда в жизни матери появится отец близнецов и разобьет ей сердце, Вика начнет понимать, что у нее с матерью не так уж много общего. Она, Вика, конечно, мечтала и о любви, и о семье, но никогда не думала, что жизнь ограничивается этой частью существования. Мать же, после того, как ее, беременную, оставил этот козел, «любовь всей ее жизни» (на самом деле – обычный альфонс, нашедший себе партию побогаче, хорошо еще, что бабушка к тому времени уже умерла и не видела этого выбора), словно умом тронулась. Нет, она продолжала ходить на работу и механически выполнять домашние дела. На ней висело трое детей, за которыми она ухаживала, но сердечного тепла им не давала. Вика уделяла брату с сестрой больше внимания, она понимала, что с детьми надо и играть, и разговаривать. Она знала это потому, что помнила те времена, когда мама была другой. Вика надеялась, что после ее отъезда мать опомнится, встряхнется, снова станет прежней и обратит свой взгляд на малышей. Но та обратила взгляд на очередную «большую любовь», которая превратила ее из просто несчастной бабы в опустившуюся алкоголичку.

Впоследствии Вика не раз размышляла о том, насколько правильным был ее отъезд.

Могла ли она спасти мать, если бы осталась, могла ли удержать?

И всякий раз отвечала одинаково: нет, не могла бы.

Вика не пыталась заставить замолчать свою совесть или оправдать себя, обелить в собственных глазах. Она стремилась смотреть на все случившееся без иллюзий – и без иллюзий же отвечала себе на вопрос, что было бы, если бы? А было бы, по ее совершенно трезвому пониманию, примерно следующее: Викино присутствие ничем не помешало бы матери устраивать свою личную жизнь. Совершенно очевидно, что Вике это устройство по душе не пришлось бы. Она бы не стерпела пьяного соседства. Но что она могла бы сделать в своем захолустье? Да и в Москве детей забрали в детдом, но у нее, Вики, была возможность каждые выходные дарить им праздник. А что она делала бы в своей деревне? Покупала бы им кулек карамелек? А на что? Пришлось бы идти работать в магазин. И никакой учебы. И никакого светлого будущего – ни у нее, ни у близнецов. И это еще самая радужная перспектива!