— Я тебе не из погреба дам, — не оглядываясь, сказала бабка Марья и свернула в просвет между вишневыми деревьями. — Я тебе свеженького дам, у меня на веранде свеженькое, даже не остыло еще. Иди за мной.

И Тамара пошла за ней, радуясь тому, что познакомится и с домом бабки Марьи, — она была совершенно уверена, что и дом такой же удивительный, как его хозяйка. И даже засмеялась от удовольствия, увидев этот дом: большой, для полувымершей деревни — так просто огромный, состоящий из четырех разных кусков: в середине — бревенчатый, с боков — кирпичный, а перпендикулярно длинному зданию — еще большая пристройка, обшитая свежими досками. И крыша над домом была разная: кое-где — железная, кое-где — черепичная, а кое-где — покрытая рубероидом со свежими потеками битума.

— Все строют, строют. — Бабка Марья легко взбежала на высокое крыльцо, оглянулась и поманила Тамару рукой. — Наш дом уж сорок лет строют. Еще Иван начал, а потом и сыновья, а теперь уж все. Приедут — и строют, кто во что горазд. Нынче летом еще ванну строить будут, бани им мало. А говорят: мол, для тебя, бабушка. Мол, не молоденькая уже, зимой-то по морозу из бани бегать.

— А сколько вам лет?

— Лет-то? А вот щас скажу… — Бабка Марья на минутку глубоко задумалась и вдруг тоненько засмеялась, совершенно по-детски. — Мне как восемьдесят стукнуло, меня старший мой, Алеша, в Москву возил. В гости, стало быть, и Москву показать, и все… В театр ходили, мне на такой случай и платье специальное пошили, и обувку купили такую смешную, блестит, как калоши, а сама вся в узорах и с камушками. Внуки расстарались. Я уж смеялась-смеялась: куда мне такое? В наряде-то в таком — коз доить? Или жука с картошки обирать? Нет, говорят, в театр ходить! Вот ведь учудили… Это когда ж было? Уже четыре года прошло, вот как. Стало быть, мне восемьдесят пятый годок идет. Каждый раз что-нибудь дарят, как именины — так и дарят, много всякого. А тогда, как восемьдесят-то стукнуло, — так столько всего надарили, не приведи господи! И телевизор большой, и машинку к нему такую, чтобы какое хочешь кино смотреть, и коробок со всякими кинами. А когда мне смотреть? Да и не понимаю я в них ничего — все что-то стреляют, стреляют… И не война вроде, а все стреляют. Я в войну этой стрельбы натерпелась во как, чтоб еще и в кинах на нее любоваться. Надарили незнамо зачем, расход один. Еще собаку подарили. Ну, это правильно, это надо. Последняя-то наша, Розка, от старости померла, а в деревне без собаки нельзя. Так ведь тоже не абы какую нашли, а совсем породистую, за страшные деньги щеночка купили, когда тут вон сколько дворняг одичалых бегает! Правда, собака хорошая выросла, хоть и породистая. Щас я тебе ее покажу! Сузя, иди-ка сюда! Где ты там?

Одна из трех дверей, выходящих из дома на просторную веранду, бесшумно дрогнула, медленно приоткрылась, и сквозь эту полуоткрытую дверь на веранду неторопливо выдвинулось огромное серо-голубое существо, все в толстых мягких складках, переливающихся шелковых блеском. Существо вопросительно подняло брови, сморщив и без того складчатый лоб, дрогнуло короткими обрубками ушей, зажмурилось и сладко зевнуло, показав всю свою невероятную пасть, жуткие зубы и светло-фиолетовый язык. Тамара никогда не видела таких собак. Может, это и не собака вовсе?

— А что это за порода? — шепотом спросила она, невольно отступая к крыльцу. — Большая какая…

— А не помню. — Бабка Марья опять тоненько засмеялась. — Мне говорили, да я все запомнить не могу. Не по-русски как-то. Знаю, что редкая очень, дорогая. Ее к кобелю аж в Москву возили, нет больше нигде таких кобелей-то. И щенков потом на много тыщ продали. Она уже два раза щенилась. Да и имя у ней какое-то длинное, я и не выговорю. Я ее Сузей зову, ничего, она согласная, не обижается. Сузя, иди, познакомься с Тамарой-то. Иди, иди, Тамара своя.

Огромная псина снисходительно мотнула круглой башкой, бесшумно переступая могучими лапами, двинулась к Тамаре, подошла, постояла немного, насмешливо глядя ей в глаза светло-желтыми глазами, и вдруг легко поднялась на задние лапы, передние положила Тамаре на плечи, навалилась всеми своими блестящими складками — сто килограммов, наверное! — и быстро облизала ее лицо горячим шершавым языком. И все, и сразу — никакого страха, никакого опасения, теплая волна симпатии плеснулась в душе, добавив этому дню радости. Как давно у нее не было собаки…

— Смотри-ка, ты ей сильно понравилась, — с удовольствием сказала бабка Марья, оторвалась от возни с какими-то банками и бидонами в углу веранды и шлепнула своей крошечной ручкой по мощному складчатому загривку Сузи. — Ну-ка, не балуй, ведь раздавишь человека-то! Сейчас она уже редко прыгает, уже понимает, что тяжелая. А когда росла — так прямо беда. Кинется лизаться — и с ног собьет. Хорошая собака, веселая, но ведь кобыла кобылой! Чужие боятся до полусмерти. Тут у нас одно время бродяги какие-то появились. Не то из тюрьмы вышли, не то так, с роду бездомные. Домов-то вон сколько пустует, занимай какой хочешь, кто ж заметит? Вот трое каких-то чужих и пришли, в Савельевом доме поселились. Так-то все было ничего, не шумели, беды никакой не делали, только все самогонки просили. Не даром, а за работу какую — огород вскопать или починить чего. А потом заметили, что приворовывают они — то с огородов чего-нибудь, а то и вовсе куру словят… и ко мне сунулись, да на Сузю напоролись. Она и не гавкнула даже, а они до Савельевой усадьбы бегом бежали! А Сузя — за ними, думала — играют с ней. Они в доме закрылись, а она под дверью часа два сидела, пока я ее не отозвала. Так ушли бродяги-то! На другой день и ушли, видать, сильно моей собачки забоялись.

Сузя сняла сто килограммов всех своих бархатных складок с плеч Тамары, уселась у ее ног и усмехнулась: еще бы им такой собачки не забояться. Не родился еще такой бродяга, который не побежал бы от нее сломя голову и не закрылся бы в Савельевом доме. Хотя, если честно признаться, у нее, Сузи, и в мыслях не было трогать этих троих, тем более — кусать их. Ее, Сузю, с детства учили не брать в рот всякую гадость. Ну, ты-то своя, тебе объяснять не надо, да? Ты и сама все понимаешь.

Конечно, молча согласилась Тамара, уважительно гладя псину по спине и ощущая пальцами под толстыми бархатными складками выпуклые железные мышцы. Ах, как же давно у нее нет собаки…

— Я тебе банку закрыла, не прольешь. — Бабка Марья вынырнула из темного угла веранды с капроновой сумкой в руках, битком набитой чем-то уж, конечно, боґльшим, чем одна банка. — Тута еще немножко я сырку тебе завернула, хороший сыр, вызрел уже. И еще баночка малинового варенья, прошлогоднего. Это ничего, оно все равно для здоровья очень полезное, малиновое-то. Давай-ка траву сверху кидай, чего лишним руки занимать. Только банки потом верни, у меня банок мало. А может, пообедаешь со мной, а? Скоро уж мои приедут, не все, но кто-нибудь приедет. Я бы тебя познакомила. Они у меня хорошие, вот сама увидишь. Оставайся, а? У меня уж все готово, и хлеб я свежий с утра испекла.

— Ой, обед! — испуганно вспомнила Тамара. — Бабушка Марьюшка, спасибо вам большое, только я не могу! Меня Юрий Семенович, наверное, уже заждался совсем, он там готовить остался, а я гулять пошла, да вот… загулялась тут у вас. Он с утра голодный, а без меня есть не будет, так что мне придется бежать.