Однако Мария-Антуанетта и те, кто ее поддерживал (их называли «партией королевы»), не желали сдаваться. 11 июля сняли Неккера. Несмотря на неудачное выступление в Версале, его по-прежнему считали своего рода чудотворцем, и в Париже новость восприняли с тревогой: торговля на фондовой бирже рухнула, биржа закрылась. По всему городу начались беспорядки. Людовик, уже серьезно встревоженный, ввел войска для восстановления порядка (всего шестнадцать полков, преимущественно из иностранных наемников), но на площади Людовика XV их осыпали градом камней, а в районе Тюильри полк драгун бомбардировали садовыми стульями. Тогда же у Пале-Рояля молодой адвокат по имени Камиль Демулен призвал народ вооружаться и идти на баррикады. Свернув листок каштана на манер кокарды, он воткнул его в свою шляпу. Этот поступок быстро превратился в символ: впредь такие кокарды должны были носить все горожане, чтобы их не оплевали на улице. А затем как никогда грозная толпа ринулась в оружейные магазины, обобрала их, пробилась в Дом инвалидов, вытащила не менее 10 пушек и 28 000 мушкетов, а рано утром 14 июля ринулась к Бастилии.

Цитадель Бастилия была построена в XIV в. как крепость для защиты Парижа во время Столетней войны, а в 1417 г. объявлена государственной тюрьмой. Людовик XIV использовал ее для содержания представителей высшего общества, арестованных по lettres de cachet, но не виновных в преступлениях, наказуемых по общему праву. После отзыва Нантского эдикта туда свозили убежденных гугенотов. Однако к этому времени все они эмигрировали, и в тюрьму снова помещали самых разных заключенных – в конце весны 1789 г. их насчитывалось всего семь человек. Условия содержания там не отличались суровостью. Страшные подземные темницы не использовались много лет, а те заключенные, кто имел деньги, могли жить в относительном комфорте: им выделяли светлые комнаты с гобеленами и коврами, а также разрешали носить собственную одежду. Существовала даже библиотека. Еда тоже была хорошего качества, а для пользовавшихся особым расположением начальства всегда присутствовал шанс быть приглашенным на обед с комендантом. Тем не менее Бастилия оставалась Бастилией, мрачно нависающей над центром Парижа, как огромная грозовая туча, – постоянное напоминание о власти короля и грозное предупреждение для тех, кто отважится вызвать его недовольство.

К середине утра у стен крепости собралось около девятисот человек. Комендант Бастилии маркиз де Лоне располагал лишь двухдневным запасом съестных припасов и не имел собственного источника питьевой воды. Он понимал, что не сможет выдержать осады, поэтому предложил одному-двум из осаждавших войти в крепость, чтобы собственными глазами убедиться в том, что он не принимает специальных мер для обороны Бастилии. Он лишь отказался сдать орудия и порох, за которые нес ответственность, до поступления распоряжений из Версаля. К сожалению, очень скоро обнаружилось, что толпа не готова ждать. Уже к двенадцати часам люди взяли штурмом внутренний двор – с обеих сторон был открыт беспорядочный огонь. Де Лоне ничего не оставалось, как попытаться обсудить условия капитуляции, но во время переговоров неожиданно опустился подъемный мост. Ворвалась толпа, коменданта схватили и выволокли на улицу, где жестоко закололи. Потом ему отрезали голову и на пике носили ее по Парижу. Больше сопротивления не было. Бастилия пала.

Король провел день на охоте, а вернувшись во дворец, сразу отправился спать. Новость ему сообщили только на следующее утро, и состоялся известный разговор. «Это бунт?» – сонно спросил Людовик герцога де Ларошфуко. «Нет, сир, – ответил герцог, – это революция». Похоже, король внезапно осознал серьезность ситуации. Он выскочил из постели, непривычно быстро оделся, поспешил в Национальное собрание и сообщил, что приказал вывести войска из Парижа и Версаля. Его слова радостно одобрили, а делегация из девяноста человек немедленно отправилась в Париж с хорошими новостями. Генерал де Лафайет, герой недавней американской Войны за независимость, зачитал собравшейся у ратуши толпе текст речи, которую король только что произнес в Версале. Генерала тут же назначили командующим городской милицией, которая вскоре стала Национальной гвардией. Гвардейцам приказали носить красно-синие кокарды (цвета Парижа), добавив к ним белую ленту, цвет короля. Таким образом сформировался триколор, символизирующий одновременно и старую Францию, и новую, который по сей день остается французским флагом.

Однако удовлетворить Париж было сложнее, чем Версаль. Недовольство в основном вызывал отказ короля Людовика вернуть в состав правительства Неккера. Почему на этом условии так настаивали, остается своего рода загадкой. Неккер не творил чудес, он сознательно обманул французский народ по поводу экономического состояния страны и откровенно разочаровал всех своей речью на открытии Генеральных штатов. Но по какой-то непостижимой причине его считали героем дня. «Господа, – заявил маркиз де Лалли-Толендаль, – все мы видели и слышали на улицах, площадях, причалах и рынках одни и те же крики: “Верните Неккера!” Люди желают порядка: мы должны потребовать его возвращения».

Таким образом, к собственному большому раздражению, король восстановил в должности Неккера, а на следующее утро отправился в Париж сквозь возбужденные толпы людей под крики «Vive la Nation! Vivent les Députés! Vive Monsieur de Lafayette!» («Да здравствует народ! Да здравствуют депутаты! Да здравствует Лафайет!»). Было замечено, что возгласы «Vive le Roi!» («Да здравствует король!») раздавались очень редко. Британский посланник герцог Дорсетский отметил, что «с Его Величеством обходились скорее как с пленником, чем как с королем», а сопровождали, «как дрессированного медведя». По прибытии в ратушу ему предложили трехцветную кокарду, которую он сразу взял и вставил в шляпу. После короткой нервной речи Людовик вышел на балкон, чтобы принять приветствия. Теперь, когда на нем была кокарда, приветствия оказались бурными. Можно было подумать, что он как никогда любим.

Но такая ситуация была слишком хороша, чтобы продолжаться долго. Национальному собранию предоставили новые права вводить реформы и вырабатывать конституцию, но для городских бедняков и крестьянства по всей стране жизнь с каждым днем становилась только тяжелее. «Ужасная анархия, – докладывал венецианский посол своему правительству, – первый аспект обновления, которое желают даровать Франции… Больше не существует ни исполнительной власти, ни законов, ни магистратов, ни полиции». По всей стране начались массовые беспорядки. В Труа убили мэра. В Рене дезертировал королевский гарнизон. В Марселе гарнизон силой разогнала вооруженная толпа. Толпы врывались в тюрьмы, освобождали заключенных, опустошали склады с оружием, захватывали здания городских ратуш. В самом Париже заместителя мэра Сен-Дени преследовали на улице, загнали его на колокольню и там обезглавили. Ходили слухи, будто один из министров правительства Людовика Фулон де Дуэ сказал, что если народ голодает, то надо заставить его есть сено, так ему на шею накрутили воротник из крапивы, в руку сунули пучок чертополоха, а в рот натолкали сена. В таком виде министра повесили на фонарном столбе.

4 августа молодой виконт де Ноай, сражавшийся вместе с Лафайетом в Америке, предложил Национальному собранию упразднить все феодальные права. Его поддержал герцог д’Эгийон, самый крупный землевладелец во Франции. Национальное собрание встретило предложение с энтузиазмом; один за другим, до глубокой ночи, аристократы и церковные сановники вскакивали с места и отрекались от своих прав и привилегий, пока маркиз де Лалли-Толендаль не послал записку председателю собрания: «Отложите заседание, они все совершенно сошли с ума». Следующим утром, естественно, большинство из выступавших передумали. Отречения в любом случае были бы отменены, потому что король не дал своего согласия. «Я никогда не разрешу ограбить мое духовенство или мою аристократию, – говорил он архиепископу Арля, – я не санкционирую решения, которые покушаются на их благосостояние».