Ей в голову пришла странная догадка. Сродни озарению:

«Все это уже было! Дом с ризалитом, заштрихованный дождем, темная квартира Георгия Анатольевича, мозги на салатового цвета обоях».

Она смахнула влагу и ужасные образы. Посмотрела на пакеты в руке. Соль поможет ей. Крупицы достаточно, чтобы прогнать тварей. Ускоряясь, Саша зашагала назад к приветливо распахнутым дверям портика.

«Я сейчас, Ромочка!»

Окна вспыхнули. Сперва это были отсветы молний, после – отражение луны, громадной луны, хотя небо было черным от туч. Ночное светило будто донесло свое потустороннее сияние из другого измерения. Из измерения болот, бочагов и гниющих на перекрестках трупов. Пустых яхт-клубов с уродливыми статуями и шевелящимся плющом. Набережные заволокло туманом, от них отплывают по красным водам корабли из костей. Мачты – позвоночники великанов. Седые волосы развеваются на них.

Саша опешила. Это была сцена из ее первого сна. Но тогда она была одета иначе, и дождь не лил. И у подъезда караулили дети с перешитыми головами. Окна квартир заполняло мельтешение. В ослепительно-белом свечении роились черные точки и завитки. Как телевизионные помехи. Рябь бежала по стеклам. Сонм электрических мух в окнах, излучающих свет и внушающих трепет.

Тут нужен был бульдозер, чтобы сровнять дом с землей. Карьерный самосвал, чтобы засыпать фундамент тоннами соли.

Окна минуту отражали несуществующую планету, а потом погасли плавно. Прекратилось мельтешение. Утих вопль. Может быть, сила, обитающая там, угомонилась? На время – Саша не тешила себя надеждами, что это покинет дом навсегда. Но вдруг оно наелось? Соседкой, котенком. Их пенящимся страхом?

Дом замолчал, темный и величественный. И гром не грохотал, тучи не пытали степь током.

Саша загородилась упаковками с солью и вошла в подъезд. Она выведет Рому наружу. И больше не приблизится к Первомайской улице и к Водопою вообще. Даже под дулом ружья.

Она двигалась вдоль облицованной стены, чтобы не видеть жерло вестибюля, таящее железную лестницу с фамилией безумца, построившего дом в поле. Миновала пятачок, на котором умер художник Виктор Гродт. Поднялась по ступенькам. Мышцы одеревенели, она с трудом волочила ноги. Каждая клеточка противилась тому, чтобы идти в тамбур. Этаж многоглазо следил за ней. Тени напоминали горбатых старух.

Дверь была приоткрыта, свет клином падал на бетон.

– Рома, ты здесь? Георгий Анатольевич? Рома?

Она скользнула в коридор. Кто-то, походя, запачкал книжные корешки, мазнул по ним грязной пятерней. Следы пальцев тянулись по собранию сочинений Достоевского.

«Не прочла», – тоскливо подумала Саша.

Она умудрилась затолкнуть пузатый пакет в карман дождевика, к фонарику. Распечатала второй пакет и взяла двумя руками за края. Словно взвела курок и сняла пистолет с предохранителя.

– Рома?

Будто сверло вонзилось в переносицу. Прошило костяные пласты. Ад не был плантацией, по которой грешники тащили бочки с водой. Он был спальней старичка-историка. Комнатой, забрызганной багровым. Точно липкий гейзер бил в потолок. Едко пахло скотобойней, парным молоком и сырой говядиной. По́том и испражнениями. На постели, на ночнике, на гардинах и прикроватной тумбочке – повсюду кровь.

Саша не закричала. Стояла, пошатываясь, в проходе и глотала горький ком, но не справилась с тошнотой. Выблевала ресторанную еду на ковер. Картина вплавилась в сетчатку. Она видела, удирая по коридору и тамбуру, что они сделали с Ромой. Парень, целовавший ее, гладивший, проникавший в нее, был вывернут наизнанку. Голова как выпотрошенная тыква, и содержимое лежит между бедер. Розово-красная мякоть в рытвинах извилин. Кровяные сгустки стекают по обоям салатового цвета. Им понадобились минуты, чтобы разворотить его череп, покопаться в клейкой трясине мозгов.

Они забрали Ромину улыбку.

Саша вылетела на лестничную площадку, задыхаясь.

«Главное, не потеряй сознание», – увещевала Шура.

Внизу, в вестибюле, Саша различила неясные фигуры. Застыла, убеждая себя, что это тень от почтового ящика. Темнота хихикнула. Мертвецы выползли на свет.

Полуистлевший лилипут и старик. Вдоль их позвоночников в лохмотьях кожи торчали пластины из плотно подогнанных человеческих ребер. Лилипут нацепил под горло дополнительную челюсть. Он стучал по балясинам костью. Саша отпрянула. Старик ухмыльнулся. Вместо клыков он вставил в щербатый рот фаланги пальцев.

Саша тряхнула пакетом, и соль нарисовала черту поперек марша.

Заложные остановились. Они не войдут. Она не выйдет. Саша в ярости замахнулась упаковкой. Она хотела ошпарить тварей кристалликами, но пальцы упустили мешок. Он упал на лестницу, не навредив мертвецам.

Саша пошла вверх по ступенькам. Единственный маршрут для нее. Вцепилась в перила, затягивая себя на площадку.

Ее стерегли. Со звоном открылась затворка. Из подъездной печи высунулась гнилая лапа. Сухая, мумифицированная, похожая на труху в расползающейся желтой пленке. Сквозь мясо цвета испорченной солонины желтели гладкие кости. Лапа щелкнула ими, как кастаньетами. В оконце печи маячила морда старухи. Вращались красные зенки.

Когда-то дом похитил незадачливых медиумов, чтобы они служили ему. Обратил в упырей.

Саша отпрыгнула и ударила фонариком наотмашь. Тяжелый металлический корпус отбил атаку. Кости хрустнули, старуха гнусаво заверещала, закаркала в своей норе. Саша протиснулась на лестницу, успев щедро посолить ступеньки.

Лапа-из-печи хлопала по плитке. Саша подумала об аттракционах, где ты блуждаешь темными туннелями, а актеры в страшных костюмах выскакивают из-за углов. Но тут все было взаправду. И враг, и смерть.

Саша поднялась на свой этаж. Сюда они вселились в начале месяца, окрыленные.

Мама с папой в больнице. Там врачи и полиция, там они в безопасности. А дом убил как минимум четверых и жаждет продолжения.

Труп тети Светы пропал. Зато был другой труп. Он преграждал дорогу к квартире. Здоровенный метис, теперь побелевший до пепельного оттенка. Он стоял, поигрывая дубинкой из берцовой кости. Рыло источено червями, а из пасти топорщатся, как бивни, детские ребрышки.

Саша беззвучно всхлипнула и отгородилась солью. На дне пакета образовалась дыра, соль просыпалась. Саша побежала на последний этаж, прочь от смешка из тамбура.

Она осознавала, что бессмысленно стучать к соседям, звать на помощь. В доме из живых она одна. Нет резона и карабкаться по металлической лестнице, но что-то толкнуло в спину. Так было нужно. Таковы здешние правила.

Саша зажала в зубах пакет и взобралась на чердак.

Тут было жарко, как в парилке. Люк подсвечивал желтым, но вокруг его квадрата царила тьма. В этой черноте мерцало недоброе око чердачной линзы. Полыхало разрядами молний и гасло. По кровле маршировал дождь.