Упрек относился к рябому Эвмею. На весла свинопаса не сажали, уважая свитский чин, но Эвмей еще в начале пути сам ухватился за весло и долгое время греб с нескрываемым удовольствием. Позже, когда мы шли только под парусом, свинопас мотался по проходу меж гребными скамьями наперегонки с Аргусом, запрыгивал на борт, вперевалочку бегая по узкому краю, козлом скакал через рукояти весел на одной ножке — он словно превратился в ребенка, искренне радуясь приволью.

Я никогда не видел его таким. Даже в минуты детских игр, когда он притворялся циклопом-людоедом. Плохо верилось, что это человек, который закрыл меня своим телом от солдат Калханта, а потом тащил на горбу по раскисшей дороге.

— Брось ворчать, Фриних! Пусть его скачет…

— Пусть скачет, — неожиданно согласился кормчий, садясь рядом со мной на ковер, застилавший полупалубу. — Я ведь не со зла. Так, для порядка. Глаз радуется… Знаешь, басиленок: это ведь я его подобрал, рябого-то!..

— Подобрал? Где ты его подобрал?!

— Где, где… у Нерея на бороде! В море, где ж еще! Про трезенских пиратов слыхал, небось?

— Которые Диониса обидели? А он их потом с ума свел…

Кормчий Фриних зычно расхохотался:

— Свел, басиленок, свел! Как тут умом не рехнуться, когда в трюме гора пифосов с прамнейским! — у купца с Икарии, мир его праху, одолжили… Я сам не видел, но ясное дело: сели трезенцы Диониса обижать, и наобижались до поросячьего визга. А вот куда они после делись, не скажу. Мне в те поры тридцать пятый годок стукнул, я уже кормчим ходил… встретил трезенский корабль в Миртойском море, на полпути к Криту.

Он перевел дух, собираясь с мыслями.

— Ребята еще молиться стали. Плывет навстречу судно а на борту — никого! Только вино кругом разлито, дух от корабля — в башку за стадию шибает! И еще этот блажит на все море, — кормчий мотнул головой в сторону Эвмея: свинопас как раз затеял кувыркаться через уставшую собаку.

— Погоди, Фриних! Ты его у трезенцев, что ли, подобрал?

— Ну да! Мы крюками подтянулись: думали, разделимся, отгоним судно в порт — не пропадать же добру! Перелезли, глядим: чисто! ни одного человечка. Лишь младенец верещит — ему тогда и полугода, наверное, не сравнялось… Где его трезенцы подобрали? зачем? чей сын?! — кто его душу знает!..

— Дурачина ты, Фриних! — крикнул Эвмей издалека:

— подслушивал, мерзавец. — Говорил тебе: царский я сын!

— А не бог? — подначил кормчий. Свинопас озадаченно почесался:

— Не-е… вряд ли. Рябых богов не бывает. Ну, может, капельку? Лучше сын. Царский! Только краденый! Из этого… как его?..

— Из Баб-Или! — заорал один из гребцов. Остальные мигом подхватили:

— Из Таршиша!

— Из Сидона!

— С Олимпа! прямо с Олимпа утащили!.. — упало сверху, из смотровой корзины, укрепленной на вершине мачты.

— Да ну вас, грязноротиков! — Эвмей притворился обиженным. — Зато я в море, что называется, с младых ногтей, не чета всяким!

— Это точно, — тихо подтвердил Фриних. — С младых ногтей. Он на землю-то до пятнадцати лет и не сходил толком. Понесли было с корабля: задыхаться от крика стал, посинел весь… Оставили. Сперва думали: сам помрет, мы его в воде похороним, как полагается. Буря, а я его, голо-задого, сухой лепешкой кормлю. Во время абордажа ни разу под злую руку не попался… пальчиком в небо ночью тычет: «Вон, мол, Волопас! вон Плеяды!..» Первого своего в пять лет заколол — бронзовым штырем от мачты…

Вспомнилось:

«У тебя есть нож, басиленок?»

Да, Эвмей, родства не помнящий — ты был уверен, что у ребенка должен, просто обязан быть нож. Теперь я понимаю. Ты ведь и сам: вечный ребенок. Никто из ниоткуда. Сиюминутность, готовая, если надо, тащить меня на плечах хоть на край света.

— Эй, раб! — крикнул я, и свинопас помчался ко мне, радостно ухмыляясь. — Ты чего буянишь? Знаешь, что с рабами-неслухами делают?

— Бью-ю-ют! — завопил Эвмей, подпрыгивая от нежданного счастья.

И я стал бить нерадивого раба.

Прямо здесь, на кормовой полупалубе, на глазах у всей команды.

Восторгу гребцов не было предела.

* * *

Послезавтра днем мы вошли в Лаконский залив. Действительно, на Гифийской пристани людей было — не протолкнуться. Да и кораблей у причала… Колесницы все расхватали еще вчера, пришлось довольствоваться повозками, запряженными быками.

Нас ждали в Спарте.

…Память ты, моя память! Отчего так бывает: вернешься, глянешь вокруг — а все краски выцвели. Напрочь. То есть, знаешь: багрянец! мертвенная синь! зелень весны! — но именно знаешь, понимаешь рассудком. Сердце молчит. А без сердца есть ли в мире краски, кроме черной да белой?

Отчего так бывает: чем больше вокруг соберется народа, закружит, завертит буйным хороводом — тем чаще мне становится скучно?.

Ночь перед отплытием.

Я брожу туда-сюда по темной террасе. Дышу скользким предчувствием рассвета. Остановился, хлебнул прямо из кувшина; вновь брожу. Каждый шаг сам по себе, каждый вдох сам по себе. Каждый "я" сам по себе: вчерашний, сегодняшний, давнишний. Мы заполняем террасу телами. Нам всем тесно. Нам всем скучно.

Не плохо, нет! — я не это хотел сказать.

Я, я, я…

Отчего так бывает: возвращаясь в самое начало, в далекие дни, месяцы, годы, первым делом я влетал, оседлав гребень волны, в цвета и звуки, оттенки и отголоски — помните?

…Осень явилась самозванкой. Пышная, сияющая, она раскрасила деревья в пурпур и золото плодов; небо налилось особенной синевой…

…Тут тебе и хитрый изгиб, и полировка, и резьба — цветы всякие, и листики, в придачу разукрашены, как папина клумба! И накладки костяные, и даже тетива — подумать только! — разноцветная!..

…Своды грота озарились призрачной вспышкой — это полыхнуло ослепительной лазурью кольцо из пены…

Сейчас иначе. Особенно когда вокруг, сменяя ночь ожидания, встает день ожидания: Спарта, столпотворение людей, только и разговоров, что о прелести Елены — тенью за разговорами, сводя прелесть на нет, маячит главное: кому удача?! кого рвать станем?!

Почти нет красок.

Почти нет лишних, посторонних звуков. Да, блеют овцы перед закланием, ржут кони, оглушает гомон многочисленной челяди, повизгивают рабыньки, глашатай что-то орет про завтрашний выход басилея Тиндарея к достославным женихам…

Слышу, не слыша.

Память избирательно скользит по лицам. Память-слепец: видит пальцами. Ощупывает. Я верчусь вьюном в самой гуще толпы, знакомлюсь, приветствую, улыбаюсь, отвечаю и спрашиваю, но это все пустяки. Почему? почему мне чудится: я складываю бревна в основание погребального костра?! Запоминаю каждую неровность, трещину коры, отличаю ясень от липы…