— Разнимите их!

…Рассудок-луна покрыт зелеными пятнами: рот разбит в кровь, трепещут ноздри, ссадина на скуле напоминает очертания Кораксова утеса, провалы глазниц… во взгляде рассудка — мучительное желание понять увиденное, а Филамилед дышит тяжело, хрипло, в самое ухо, раз тишина, раз только хрип дыхания, вместо бронзового грома, значит, пусть дышит, значит, можно близко, я люблю тебя, Филамилед, я люблю тебя настоящей любовью, и пусть мои родственники больше не узнают меня, пусть я не смогу претендовать на наследство, но я тащу тебя туда, где тихо, где мое Мироздание успокаивается, заращивая трещины; я — бью? ломаю?! нет!!! — я дарую тишину, благую милостыню, а рассудок все глядит вприщур, пока понимание не опускается свежим, хрустящим от первого мороза покрывалом: ты раб, Филамилед, лесбосский басилей, ты раб! раб своей силы, жилистых ног и волосатых рук, раб зрелого возраста, не позволяющего спасовать перед сопляком, раб гордыни, раб толпы, ахающей вокруг тебя так же властно, как гремит вокруг меня металл Номоса; раб огромных долгов Лесбоса за поставки цветного мрамора из скиросских каменоломен, за гермионский пурпур, льняные полотна из далекого Айгюпто— раб того, кто пообещал оплатить твои долги, если ты, Раб, исполнишь обещанное, пустяк, безделицу… ты пыхтишь, Филамилед? тебе больно?! ты подумываешь отступить, не исполнив воли хозяина?! — нерадивый, зарвавшийся, плохой раб…

— Бей рабов!

…и вскоре пришла тишина.

Всюду.

— Диомед! Радуйся, Диомед!

Это уже завтра. Утро. Это уже я отлежался. Спасибо нянюшкиным рукам: с вечера замесили тестом, на рассвете поднялся пирогом! Правда, с корочкой: скула вот, губа нижняя, еще на боку… А лесбосца его люди домой увезли. Я их проводил до излучины; заверил, что зла не держу. Пригласил в гости заезжать. На Итаку. Рады, мол, будем, примем как родных. Если что, мы корабли пришлем. Сколько надо, столько и пришлем. А они сразу прощаться стали. Спешили, наверное. И Филамилед прощался, с носилок. Ему говорить трудно было, он глазами прощался. Одним глазом, правым; который заплыл не до конца. Славный, в общем-то, парень оказался. Ладно, — смотрит. Бывает, — смотрит.

Ну ты зверь, — смотрит.

И еще чего-то смотрит, чего я не понял.

А едва я обратно вернулся, гляжу: скачут.

— Слушай, Диомед, я так рад! Тут такое! Такое!..

— Такое! — Он с колесницы прыгнул, за руку ухватил: — Ну, чего, женимся?

Прежний он был, Диомед, сын Тидея. Калидонский. Гибкий, быстрый. Взгляд синими зарницами полыхает. И улыбка. Только за десяток стадий чувствовалось: ванакт.

Хозяин.

Дядя Алким спрашивал: «Хочешь быть копьем в чужой руке?»

…Я, Диомед, сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты и Эгины Апийской…

Рука в руке.

Копье в руке.

Хочу ли я?!

…хлопнул Диомеда по плечу. И звон металла резанул сердце: опять?! Ф-фу, глупости… просто медь ударилась о медь: кольца на ножнах — о колесничный обод.

Иногда я готов проклясть наследство своей крови. Но все-таки: хотелось рассказать ему обо всем. Взахлеб, путаясь в словах, как мальчонка — в подоле одежды на вырост. Новые знакомства, вчерашняя ссора с лесбосцем, а рыженькая возьми да исчезни… даже не попрощалась!.. Хотелось рассказать. А я стою; молчу. Почему я молчу?

И, поперек молчания — пронзительный вопль глашатая:

— Тиндарей! богоравный Тиндарей Спартанский! призывает!! богоравных женихов!!!

Короче, некогда лясы точить.

Пошли жениться.

* * *

…память ты, моя память!.. я вернулся.

В сонме других женихов я торчу столбом перед ступенями дворца. Равный среди равных. Богоравный среди богоравных. Духота; острый, звериный запах пота смешивается с кипрскими благовониями. Над ухом утробно сопит Аякс-Большой. Сейчас ему будут показывать Елену Прекрасную. Земную богиню. Набычился Аякс, разбух от крови по жаре; не мужчина, живой фаллос. Меня за бок лапать стал: от волнения плоти.

Отодвинулся бы, да некуда.

Тесно.

— Радуйтесь, мои дорогие гости! Радуйтесь, богоравные! Великое счастье пришло в мой дом! Счастье!..

Стар басилей спартанский. Дряхл. Не человек, руины. Кашляет, плюется. От счастья, должно быть. Явилось оно в Дом, стоглаво, стотело: вот-вот само себя на много счас-тьишек рвать станет. А там и охрана подоспеет, пособит…

Моргает басилей. Утонули глазки в черепашьих глазницах; гноем в уголках закисли. Слезятся. Пальцы веточками акации роются в грязной бороденке. Наверное, ищет, что бы еще сказать. О, нашел:

— Настал час выдать замуж мою… э-э-э… Елену, Елену Прекрасную… э-э… гордость земли нашей…

Не слова — каша. А вышло, будто кремень. Высеклись искры из жениховских венцов. Высеклись искры из юных, вожделеющих взглядов. Зажглось незримое пламя, пляшет над толпой; Черная Афродита топчет души босыми ногами, а душам то в радость. По всему ахейскому Номосу, год за годом, двое мальчишек играют в песке — выросли мальчишки, налились жаркими соками, порченой кровью: легкой, серебристой! Сошлось в Спарте поколение обреченных: безумные, разумные… сейчас, сейчас!.. Я и сам было вперед подался, да отвлекся. Почудилось: стоит рядом кучерявый насмешник. Головой качает. Нос брезгливо морщит: воняет ему здесь.

«Дурак! дурак!..» — знакомый шепот в уши.

— Телемах? ты?!

Зашикали на меня. Вот же невежа итакийская! Тиндарей-басилей, и тот сбился. Зажевал, зачавкал:

— Сейчас же прошу… э-э-э… гостей, дорогих гостей на славный… славный…

Ну на пир, на пир просишь! Давай, рожай! Жаль: чудо было, и сгинуло. Стою как оплеванный. Все ждут, всем дивно, а мне смутно: шарю глазами — кучерявый? где ты, Далеко Разящий?!

Наверное, солнышком голову напекло.

Прозевал я Еленин выход. Только и взмыло кругом, голубиной стаей:

— А-а-а-а-а-а-х!

Привстал я на цыпочки, Аякса отпихнул: да вон же! на ступенях! Маленькая женщина, вся в голубом, золото волос на плечи льется. И тут меня ударило. Наотмашь. Вся бронза, что в бою с Филамиледом вокруг гремела, за праздник показалась. Ослеп я, оглох; умер. Стою мертвый. Беспамятный. Лет триста мне, не меньше. Руки ходуном ходят; поджилки трясутся, в глазах — толченый хрусталь. Не вижу я Елены. Женихи в сто глоток: «А-а-а-х» — а у меня дыханье сперло.

Я другое вижу, сквозь хрустальную крошку.

Сквозь слезы.

Насквозь.

Тень маленькой женщины сперва на ступенях лежала, складками — поднялась. За Еленой встала. Женщина маленькая, тень большая. Под самый фриз, с инкрустациями синей эмали. Женщина светлая, тень темная. Хуже моего эфиопа. Старуха. Крылья за спиной кожистые, злые. Подрагивают в нетерпении. Легли ступеньки под черные ноги колесницей; обернулись женихи драконьей стаей, добровольно впряглись — рванутся, понесут, не разбирая дороги! Гони! в левой руке у тени плеть, в правой — уздечка, на поясе — меч да весы…