Она приказала отнести покупки к себе на чердак.

Истратила она ровно двадцать три франка и, значит, была с девочкой в расчете.

— Ой, какая хорошенькая чистая кроватка! — воскликнула та при виде заправленной кушетки.

— Это вам, мадемуазель Жеманница, — проворчала

Броканта. — Похоже, вы принцесса, вот мы и обращаемся с вами как с принцессой, а как же!

— Я не принцесса, — возразила девочка, — но там у меня была чистая постель.

— Ну, стало быть, и здесь будет такая же, как там… Вы довольны?

— Да, вы очень добры!

— Где желаете поселиться? Не прикажете ли снять для вас комнату на улице Риволи, да еще в бельэтаже?

— Позвольте мне занять этот угол, — попросила девочка.

Она показала на выступ в чердаке, который образовывал нечто вроде маленькой комнатки, вдававшейся в соседний чердак.

— И вам будет этого довольно? — засомневалась Броканта.

— Да, сударыня, — с привычным смирением подтвердила Рождественская Роза.

Кушетку поставили туда, куда указала беглянка.

Мало-помалу угол обставили, и он стал похож на спальню.

Броканта была далеко не так бедна, как казалось, но отличалась чудовищной скупостью; ей стоило большого труда заставить себя достать деньги из тайника, в который она их прятала.

Но у Броканты был доход — она гадала на картах.

Вместо денег она решила брать с клиентов натурой: в квартале жили бедняки и деньги водились не у всех.

Поэтому со старьевщицы она потребовала занавеску из персидского шелка, с краснодеревщика — небольшой столик, с торговца подержанными вещами — ковер. Через месяц уголок Рождественской Розы был обставлен полностью и стал называться алтарем.

Она был счастлива или почти счастлива.

Мы говорим «почти», потому что ее бумажное синее платье, желтая косынка в красный цветочек, шерстяные чулки и чепец были ей отвратительны.

И по мере того как эти вещи изнашивались, Рождественская Роза сама стала заниматься своим туалетом.

Прежде всего она старательно расчесывала свои волосы, такие длинные, что, когда она откидывала их назад, они доходили до пят.

Она проявляла изобретательность: рубашку из грубого полотна подвязывала самодельным шнурком, сооружала на голове тюрбан из яркого шарфа, запахивалась в старую шаль как в плащ, а то из ветки боярышника делала себе душистый венок; и всегда она одевалась так живописно, что могла бы служить художнику моделью: он непременно увидел бы в ней то антильскую креолку, то испанскую цыганку, то галльскую жрицу.

Но она никогда не выходила на свежий воздух, а солнце пробивалось на чердак лишь через маленькие щелочки; питалась только хлебом и пила одну воду; холод проникал во все щели в конуре Броканты, а девочка, независимо от времени года, почти всегда была одета одинаково — и в десятиградусный мороз и в двадцати пятиградусную жару, — вот почему в ее облике появилось нечто болезненное и страдальческое, что мы и попытались изобразить. А сухой кашель, от которого на щеках Рождественской Розы появлялся румянец, указывал на то, что приютившее ее убогое жилище уже оказало на нее пагубное воздействие, а в будущем и вовсе могло свести ее в могилу.

О ее семье, как и о страшном происшествии, толкнувшем ее на встречу с Брокантой — а та полюбила девочку, насколько она была способна любить, — никогда больше не заговаривали.

Вот какой была Рождественская Роза, стоявшая на коленях в ногах у Броканты в ту минуту, когда Баболен с учителем появились на пороге.

Зрелище, открывшееся Жюстену, было способно привлечь внимание человека, менее поглощенного своими мыслями; учитель помнил только о Мине, похищенной и взывавшей к его помощи.

Молодой человек шагнул на чердак, равнодушный ко всему, кроме занимавшей его мысли.

— Мать! — начал Баболен, выступая вперед, словно переводчик, за которым следует тот, чьи слова он должен передать. — Это господин Жюстен, учитель, пожелавший расспросить вас лично о том, что я не мог ему рассказать.

Старуха улыбнулась с таким видом, словно ожидала этот визит.

— А луидор? — вполголоса спросила она.

— Вот он, — отвечал Баболен, сунув ей в руку золотую монету, — но вы должны купить Рождественской Розе теплую одежду.

— Спасибо, Баболен, — поблагодарила девочка, подставляя ему лоб для поцелуя, и тот чмокнул ее по-братски, — спасибо, мне не холодно.

С этими словами она кашлянула несколько раз, что безоговорочно опровергало ее слова.

Но, как мы уже сказали, все эти подробности, способные поразить другого человека, для Жюстена будто не существовали или существовали как утренний туман, что поднимается между путником и целью его путешествия, застилает эту цель, но не может совершенно ее скрыть.

— Сударыня… — начал он.

При слове «сударыня» Броканта подняла голову, желая удостовериться, к ней ли он обращается.

Жюстен оказался вторым человеком, назвавшим ее сударыней; первой была Рождественская Роза.

— Сударыня, — продолжал Жюстен, — это вы нашли письмо?

— Надо думать! — хмыкнула Броканта. — Ведь переправила вам его я!

— Да, за что я вам чрезвычайно признателен, — сказал Жюстен. — Однако я хотел бы знать, где вы его подобрали.

— В квартале Сен-Жак, это точно.

— Я хотел бы знать, на какой улице?

— Я на табличку не глядела, но это было где-то между улицами Дофины и Муфтар.

— Постарайтесь вспомнить, умоляю вас! — воскликнул Жюстен.

— Мне кажется, это все-таки было на улице Сент-Андре-дез-Ар.

Более искушенный наблюдатель, знающий цыганок, сразу догадался бы, что Броканта мелет вздор не случайно. Наконец и до Жюстена дошло, с кем он имеет дело.

— Возьмите, это поможет вам вспомнить. И он протянул ей другой луидор.

— Послушай, мать, смилуйся над господином Жюстеном, — стал увещевать ее сын, — сделай то, о чем он просит; господин Жюстен — это тебе не первый встречный, его уважают в квартале Сен-Жак!

— Ты зачем вмешиваешься, мальчишка? — проворчала старуха. — Проваливай!

— Ну, как хотите, — решил Баболен. — В конце концов, господин Жюстен просил меня привести его сюда; он здесь — пусть выпутывается сам! Он уже достаточно взрослый, пускай сам занимается своими делами.

И он пошел играть с собаками.