И лишь закончил он говорить, тотчас мешики метнули камни и дротики. Мотекосума, стоявший на краю крыши, покачнулся и упал бы, когда бы его не подхватили солдаты. Голова владыки мешиков была разбита камнем, и кровь сочилась из раны, заливая лицо.

Раненого тотчас унесли.

О нем заботились, промыв и перевязав рану, однако наш лекарь сразу сказал, что дни сего великого человека сочтены. И в подтверждение слов его к утру у Мотекосумы началась горячка. Он метался в бреду и выкрикивал имена людей, которых не было рядом.

А после и вовсе отошел. Когда сообщили нам о смерти сего великого человека, мы все премного огорчились и искренне горевали.

– Вы же его и убили, – сказал Тлауликоли, обнимая жену. – Вы убили Монтесуму, когда поняли, что он стал бесполезен. Я видел тело. Я расскажу тебе, как было это.

Ночь легла на Теночтитлан, та самая ночь, которую вы позже назвали ночью печали. Для нас же она была ночью радости, ибо думали мы, что освободились от яда в сердце страны.

Мы гнали змею из нашего дома и единственно опечалились, когда не сумели догнать.

Мы ошиблись, решив, что змея не вернется, ибо слаба.

Мы заплатили за свои ошибки. Но теперь слушай меня, теуль. Я, Тлауликоли из дома Ягуара, и еще два десятка воинов вошли во дворец через разваленную стену. Уже тогда мы знали, что вы готовитесь уйти. Но знали и то, что золото, до которого вы проявили неслыханную жадность, замедлит путь. Оно же и усыпит бдительность.

Вы не верите друг другу. И, занявшись дележом добычи, вы забудете об осторожности. Я говорил Куаутемоку, что нам следует воспользоваться случаем и, пробравшись во дворец, убить всех. Но он на сей раз сделал по-своему.

Итак, мы шли, и шаги наши были бесшумны, как ветер, скользящий по глади морской. Комнату за комнатой осматривали мы и видели, что опустел дворец. А вскоре снаружи донеслись звуки выстрелов и крики, которые подтвердили нашу догадку.

Тогда, забыв про осторожность, кинулся я к покоям Монтесумы и вошел.

Покои были пусты. И все другие тоже. Остались в них лишь мертвые теули и золото, которое вы не сумели унести и за которым вернулись.

А Монтесума, о котором ты так скорбишь, притворяясь, будто скорбь эта истинна, лежал на берегу канала. Его убили и бросили, как не бросают даже раба. И так же поступили с Ицкауцином, человеком, который и вовсе не причинил вам никакого зла.

Вот цена вашего слова. И вот она – суть вашей веры. Обман и ничего, кроме обмана.

– Ты ошибаешься! – я вскочил, потому как не мог терпеть, что он, дикарь, поносит имя Господа и обвиняет нас в том, в чем нет нашей вины.

– Не ошибаюсь, – Тлауликоли стал напротив меня. Он был выше и сильней, не говоря уже о том, что призвание мое не давало мне возможностей отточить воинские умения. – Я не ошибаюсь и могу отличить рану, полученную от камня, от раны, нанесенной мечом. Три удара. Сюда.

Он коснулся живота.

– Сюда, – рука легла на левую сторону груди, а затем переместилась на плечо. – И сюда.

– Ты лжешь!

Я готов был признаться в грехах совершенных, но по какому праву Ягуар обвиняет нас в смерти Мотекосумы?

– Это вы лжете и лгали с первого дня!

Смех заставил нас обернуться. Педро, стоя на коленях, хохотал и хлопал себя ладонями по бедрам.

– Вы оба… дураки… какие же вы дураки… верите… не верите… – Смех перешел в сиплый кашель, но Педро не замолчал.

– Убили его… конечно, убили… он нас всех подставил. Заслужил. Отпусти – что было бы?

Тлауликоли схватил Педро за шиворот, поднял и встряхнул.

– Говори!

– Я тебя не боюсь. Ты дикарь, а со мной – Бог! Он спасет мою душу, а ты будешь гнить в аду! Вы все здесь будете гнить в аду!

Его крик оборвался, когда Ягуар отвесил Педро пощечину.

– Говори, – повторил он спокойно.

– Нет!

То, что происходило дальше, было мерзко. Тлауликоли подтянул Педро к дереву и принялся привязывать, явно имея намерение пытать. Когда же я попытался воспротивиться и даже схватил Тлауликоли за руку, то просто вдруг оказался лежащим на земле, а подняться не сумел, потому как воины навалились и скрутили мне руки. Беспомощного, они усадили меня таким образом, чтобы я видел все происходящее, рот же заткнули.

Тлауликоли снял с Педро одежду, которая за время пути изрядно истрепалась, став черной от грязи.

– Расскажи, – обратился он на испанском, но Педро вновь рассмеялся и плюнул во врага.

Когда первый надрез чертил плечо, Педро сжал зубы. И молчал долго, испытывая муки, которые мне и вообразить тяжко. Но стоило Тлауликоли, подцепив кончиком ножа кожу, дернуть, Педро закричал. И если бы я мог, я бы закрыл уши, не желая слышать крик.

Но я закрыл глаза. В мыслях я обращался к Господу с просьбой помиловать сего человека и ниспослать милосердие в жестокое сердце Ягуара, но, видно, слишком грешен я был, чтобы молитву услышали.

В конце концов Педро заговорил.

– Кортес приказал. Кортес умен. Умнее всех вас. Он позвал всех собак, которым вы отдавили хвосты. Он показал, что вам можно пустить кровь, и позволил сделать это. И сейчас твой город сдыхает. И люди сдохнут вместе с ним. Гореть им в геенне огненной. А Кортес заберет все золото. И женщин. И земли…

– Если суждено, то так и случится, – спокойно отвечал ему Тлауликоли. – Ты рассказывай, что знаешь о смерти Монтесумы.

Педро не стал запираться, а я решился открыть глаза. Мой товарищ по несчастью был весь покрыт кровью, на плечах и груди его темнели пятна снятой кожи, а по щекам текли слезы.

– Кортес позвал меня и еще троих, которых знал и которым верил. Он сказал, что надо зачистить хвосты. Что если мы оставим мешиков жить, то Монтесума вернет себе трон и тогда уж точно не простит нам всего, что мы сделали. А если он вдруг умрет, то, глядишь, мешики станут делить власть и тогда им будет не до нас. Мы успеем уйти. Только по мне, мог бы на слова и не растрачиваться. Мне хватило того камушка, который Кортес дал за дело.

Удивился ли я, услышав это признание? Испытал ли гнев? Пожалуй, что нет. И, проведя ночь связанным, я не спал, но думал. Прав ли был Кортес, убив того, кому пообещал свободу и защиту? И прав ли был я, поверив человеку, веры недостойному? И прав ли я, проникаясь верой к дикарю, не знающему слова Божия? Кортес спасал наши жизни, а жизнь христианина бесценна. Так стоит ли упрекать его за вынужденную подлость?

И не оттого ли верно сказано: не судите, и не судимы будете.