Павел еще раз огляделся и пошел к серому дому, откуда выпала горящая рама, — что-то тянуло его зайти в этот дом. На первом этаже, похоже, располагался какой-то магазин — внутри видны были прилавок и полки, над входом сохранились остатки вывески. Выбитая дверь лежала на полу, засыпанном битым стеклом, кусками кирпича и обломками мебели. Дом горел с одной стороны; дым тек по стенам, поднимался вверх и уползал по черепичной крыше. Первый этаж был пуст — в багровом отсвете пожара Дементьев видел только разгром, царивший в помещении магазина. И еще он увидел лестницу, ведущую на второй этаж. И он поднялся наверх по скрипучим ступенькам, не понимая даже, зачем ему это надо. На втором этаже находились жилые квартиры, но людей не было. Павел толкнул первую попавшуюся дверь — она оказалась незапертой — и увидел первого жителя Германии: страны, принесшей столько горя его стране.

Взору Павла Дементьева открылась огромная пустая комната, на середине которой стояла большая и широкая деревянная кровать, а на ней среди неестественно белых подушек и простыней лежала морщинистая худая старуха в белых одеждах и в кружевном чепце. Она умирала и лежала совершенно неподвижно, хотя была еще жива. Лицо старухи напоминало застывшую гипсовую маску — на этом бескровном лице выделялись огромные темные глаза, в которых отражался огонь — одна из стен комнаты горела, ярко освещая постель умиравшей. В комнате больше никого не было — исхудавшая старуха завершала свой долгий жизненный путь в разрушенном доме среди огня в полном одиночестве.

Умирающая заметила человека, вошедшего в комнату, и даже, похоже, поняла, кто он, этот человек. Глаза старухи медленно повернулись — Павлу почудилось, что он слышит скрип глазных яблок, трущихся о кости черепа, — и уставились на пришельца. И взгляд этот ожил: отблеск пожара в глазах старухи собрался в две яркие точки, и глаза ее вспыхнули, как два внезапно разгоревшихся угля.

По спине Дементьева волной прошел озноб: одеяло исчезло, и он увидел лежащий на постели скелет, одетый в прозрачный белый саван, сквозь который видны были высохшие желтые кости. Глаза скелета горели дьявольским красным огнем, и Павлу на миг показалось, что призрак сейчас встанет, подойдет к нему, гремя костями, и вцепится в горло костлявой рукой. У него даже мелькнула мысль вытащить пистолет, хотя он и знал, что против нечисти оружие людей бессильно.

Скелет не поднялся со смертного ложа — видение длилось всего несколько секунд, а потом Павел Дементьев вновь увидел перед собой дряхлую умирающую страху, бессильную и безопасную. Она продолжала глядеть на него, не мигая, но злой огонь в ее черных глазах потух, словно задутый порывом свежего ветра — ветра с востока.

«Это символ агонизирующей Германии, — подумал Павел. — Германия посылала своих сыновей жечь чужие дома и убивать людей, а теперь ее сыновья лежат мертвыми в степях Придонья, под Москвой и Сталинградом, под Курском и Обоянью, на Украине и в Польше. Они, шедшие убивать, мертвы, и некому закрыть глаза этой умирающей старухе и принять ее последний вздох. И ненависть фашистской Германии к нам, воинам-победителям, бессильна, как бессильны худые руки этой старухи, вытянутые вдоль ее полумертвого тела. Свершилось — возмездие пришло».

Двери в комнату оставались открытыми, и Дементьев услышал на лестнице чьи-то шаги. Он подумал, что это кто-то из родственников старухи, но в комнату ворвался капитан Бочковский. Комбат был возбужден и зол, как черт, и держал в руке горящий факел. Глаза танкиста горели лихорадочным огнем; шумно и прерывисто дыша, он остановился рядом с Павлом и долго смотрел на умирающую. Дементьев знал, что семья Володи находилась на оккупированной территории и хлебнула полной чашей всех прелестей «нового порядка». Бочковский[6]поклялся отомстить за свою погибшую родню и, ступив на землю Германии, в первом же немецком городе — Бомсте — сделал большой факел, ходил с ним и поджигал все строения, которые попадались на его пути.

Дементьеву показалось, что Володя сейчас бросит факел на постель старухи, но тот, постояв, резко повернулся и вышел из горящего дома. Павел вышел следом и пошел к своей машине. По дороге он обернулся и посмотрел на горящий серый дом, где остался призрак. В окнах второго этажа кое-где уцелели стекла, и Дементьев заметил тень, мелькнувшую за оконным стеклом. Павел не стал размышлять над тем, кто бы этот мог быть — если кто-то из спрятавшихся родных умирающей вернулся к ее постели, пусть будет с ней рядом, а если призрак все-таки встал со смертного одра, ему не выйти из горящего здания — Павел был в этом уверен.

* * *

«Панцерверке» — это автономные сталебетонные двух-или трехэтажные сооружения, углубленные в землю на тридцать метров, на поверхности которых имеются спускающиеся и поднимающиеся пушечно-пулеметные бронеколпаки. Толщина стен и перекрытий у этих дотов доходила до двух с половиной метров, а толщина бронеколпаков до 350 миллиметров. Каждый «панцерверке» имел гарнизон в десять-пятнадцать человек, пушечное, пулеметное, минометное и огнеметное вооружение, месячный запас продовольствия и боеприпасов, свою электростанцию, калориферное отопление, вентиляцию, водоснабжение и канализацию.

А Мезеритцкий укрепленный район, или «Одерский четырехугольник», — это целая сеть «панцеверке», связанных между собой сложной системой подземных ходов сообщения, усиленных полевыми укреплениями и прикрытых минными полями и противотанковыми заграждениями. Это гигантский подземный город, выстроенный из брони и бетона, — щит Зверя, которым он должен был остановить удар русского меча. Мезеритцкий укрепрайон построили еще до войны, но после Сталинграда существенно усилили — Дракон почуял запах жареного, донесшийся до его ноздрей с берегов Волги, и призадумался над тем, что его ждет, если русские армии дойдут до берегов Одера.

Прорыв танками укрепрайона, доты которого могут выдержать попадание тяжелого снаряда, — дело небывалое. И это небывалое дело было сделано: танки Катукова где обошли бетонные клыки «панцерверке», где просочились, а где и с боем прорвались через «Одерский четырехугольник», оставив подтягивавшейся артиллерии особой мощности доламывать его укрепления. Восьмидесятипятимиллиметровые пушки «тридцатьчетверок» не брали толстые железобетонные стены артиллерийских капониров, но опытные башенные стрелки, которых было немало в экипажах, прошедших с боями от Курска до Познани, «били белку в глаз» — они всаживали снаряды в амбразуры, заклинивая взрывами немецкие орудия. А если даже снаряды и не попадали в амбразуры, а разрывались рядом, то взрыв их был губительным для защитников «панцерверке»: контуженные слуги Зверя глохли от ударов, разрисовывая бетон кровью, текущей из ушей.