Конечно, я понимала, что вовсе не обязана слушать Лорен. Особенно после вырвавшейся у нее жалобы на Мерва и База, которых трудно уговорить действовать по ее указке. Она явно ставила меня на одну доску с двумя головорезами, что мне совсем не понравилось.

Должно быть, упрямое выражение моего лица насторожило ее.

— Слушай, давай присядем, — доверительно предложила она. — Какой смысл стоять и орать друг на друга?

За много лет я приучилась доверять внутреннему голосу в суждении о людях, и это правило до сих пор сохраняло мне жизнь. Внутренний голос требовал не верить Лорен Сабо. Внутренний голос требовал бежать отсюда как можно скорее.

Но у меня накопилось столько вопросов, до сих пор остававшихся без ответов, что мне в самом деле захотелось послушать, что она скажет. Во-первых, должна быть по-настоящему серьезная причина, почему она сидит здесь и смотрит ящик, когда ей достаточно лишь отпереть дверь изнутри и выйти. Алби в самом деле видел, как ее похитили. Несколько секунд назад она по-настоящему была расстроена. Если я не выслушаю ее, могу пропустить что-то жизненно важное. Впервые в жизни я приказала внутреннему голосу заткнуться на минуту и села.

Она предложила мне старомодный деревянный кухонный стул, сама же устроилась в старом плетеном кресле, судя по всему добытом на помойке. Зато оно было гораздо удобнее. Она привольно раскинулась в нем, положив руки на грязные подлокотники. Выглядела она довольной собой, как боксер, который знает, что выиграл первый раунд и предвкушает, как вскоре прикончит своего противника.

В голове у меня вовсю заливался сигнал тревоги, который говорил, что эта якобы невинная жертва похищения — на самом деле ловкая манипуляторша, которая умеет добиваться своего. Но почему-то, несмотря ни на что, я сидела на месте и ждала, когда она заговорит. Я злилась на себя, но в голове мелькнула мысль: с ее стороны очень невежливо занимать единственное удобное кресло.

Раздражение мешает думать. Я заставила себя забыть обо всем и с полпинка включила мозги. И сразу же сообразила, что меня беспокоит вовсе не ее невоспитанность.

Что-то в самом кресле и ее самодовольном выражении оказалось в высшей степени подозрительным. Она не только физически заставила меня находиться там, где она хочет, она сама физически находилась там, где хотела быть — в скрипучем старом кресле. Я не могла понять, почему кресло для нее так важно, и мне еще больше стало не по себе.

Я быстро огляделась. Окно было такое же, как и в коридоре, большое и старомодное. Мысленно представив себе план этажа, я решила, что, раз из того окна в коридоре открывался вид на внутренний двор и нужники, это должно выходить на фасад здания.

Обстановка в комнате оказалась скудной. Переносной телевизор на деревянном ящике. Раскладушка, накрытая мятым одеялом, подушка. Кресло и стул, на котором сидела я. Пластмассовый столик на шатких ножках — такие, которые ставят на постель лежачего больного или прихватывают на пикник. На столике бумажная тарелка и пустой контейнер из фольги. От них пахло китайской едой. К тому же к подносу прилипли сухие рисовые зерна. Рядом валялась старая алюминиевая вилка, которую, судя по всему, не мыли несколько дней. Настоящая дыра! Я не понимала, почему она не уходит отсюда и чего ждет.

— Все из-за денег? — задала я первый очевидный вопрос. — Разве отец недостаточно дает тебе? Зачем понадобилось обманом вытягивать из него больше?

Ее личико сразу ожесточилось, и она отрезала:

— Он мне не отец, а отчим! А это разные вещи.

— Но ты ведь носишь его фамилию.

— Мне ее дали, хотела я того или нет. Он удочерил меня после того, как женился на моей матери. Он удочерил меня вовсе не потому, что любил меня. А потому, что это давало ему власть над мамой.

Я осторожно сказала:

— Я виделась с Винсентом Сабо. Кажется, в детстве он дружил с моим отцом.

В ее глазах мелькнуло удивление. Она ненадолго задумалась, прикидывая, как можно воспользоваться новыми сведениями. Не найдя им применения, она пока что убрала их куда-то в свой архив.

— Как мило! — грубо бросила она и спросила: — Ну и что ты подумала о нем, моем приемном папочке, когда увидела его?

Прежде чем ответить, я задумалась. Вспомнила маленького человечка в одежде, словно купленной навырост, в огромной машине, которую водит здоровяк шофер. Как будто ребенок для игры нарядился взрослым и тяжело шаркает ногами в слишком больших для него туфлях, с трудом волоча обеими руками отцовский портфель. И все же глупо было бы считать такого успешного дельца простым игроком. Что-то в нем настораживало. По правде говоря, я и во время первой встречи с Сабо, и во время встречи с его приемной дочерью так и не поняла, что о нем думать. Живо вспомнила лишь его неподдельное страдание, когда он заговорил о тех ужасах, которым подвергают его дочь. Дочь, которая, похоже, совершенно равнодушна к его чувствам.

Я осторожно ответила:

— Лорен, он очень огорчен из-за того, что случилось. Представляет всякие ужасы. Думает, что ты напугана, голодаешь, что тебя заперли в шкафу или еще что-нибудь… Даже что ты умерла.

— Вот и хорошо, — мстительно ответила она. — Пусть попотеет.

— Почему? — простодушно спросила я.

Она оторвала руки от плетеного кресла и положила их на бедра.

— Тебе нужно понять, — начала она, — что Винсент Сабо — обыкновенный домашний тиран, который обожал избивать жену. Он умеет втираться в доверие, если хочет, и ловко прячет улики. И тем не менее он мерзкий, жестокий садист, маленькое чудовище!

— Приют для женщин! — неожиданно до меня дошло. — Вот почему ты там помогала!

— Конечно. Мы с мамой даже жили там пару недель, когда мне было восемь лет. Она убежала в Лондон, потому что думала, что там он нас не найдет. Но от Винсента Сабо не так легко отделаться. Он выследил нас и уговорил маму вернуться к нему. Обещал, что изменится, и много чего еще наплел. Он не изменился. С месяц вел себя нормально, а потом все началось снова. Понимаешь, его это заводило. Без этого он не мог заниматься сексом. Сначала ему непременно нужно было избить женщину… Он получал от этого кайф.

— Тебя он тоже бил? — спросила я.

Лорен покачала головой; длинные волосы упали на лицо. Она подняла правую руку, чтобы отбросить волосы назад; когда рука упала снова, она очутилась между бедром и подлокотником кресла.

— Он понимал, что этого мама уже не потерпит. Да ему и не нужно было бить меня. Он пользовался мной, чтобы давить на маму по-другому. Он отправлял меня в дорогие школы, на уроки балета, фортепиано. Купил мне пони. У нас был большой, красивый, уютный дом. Ему достаточно было сказать маме, что, если она уйдет и заберет меня, я стану нищенкой, потому что всего этого лишусь. Мама хотела для меня только самого лучшего, и он убедил ее, что ничего страшного не происходит. Что дом, пропитанный ненавистью и страхом, не становится от этого менее желанным.