– Это еще Сталин был жив, когда рвануло, – почтительно заметил майор. – Вон он, домик. И лодочка. Здесь и живет Хиросима.

Они подкатили к убогой сторожке с покосившейся кровлей. Вокруг ни травинки, только на кольях шелестела капроновая сеть с поплавками, да стояла колесная повозка, низкая, как нарты, без всякого намека на лошадь.

– Хиросима, встречай гостей! – начальственно позвал майор. Улыбался, словно предстояло что-то забавное.

В доме тихо звякнуло, дверь отворилась, и на пороге предстал человек. Не целый, а то, что от него осталось. Одна нога была короче другой, обе смотрели носками внутрь, так что туловище при каждом шаге качалось вперед и вбок. Одной руки не было вовсе, а другая, отсеченная по локоть, являла вид рогульки, обтянутой кожей. Голова плоско лежала на плече, обнажая вывороченную, с кусками дикого мяса, шею. Один глаз отсутствовал, зарос зеленоватой кудрявой шерстью. Другой, выпученный, с голубым белком, похожий на очищенное вареное яйцо, был лишен зрачка. Вместо носа чернели две тесные дырочки, издававшие при дыхании свист. Рот, лишенный губ, насмешливо скалился неровными коричневыми зубами. Кожа лица, рубчатая, стянутая, вся в оспинах, заусеницах, темно-багровая, сине-лиловая, напоминала камень, подобный тем, что в изобилии лежали под ногами.

Несколько секунд человек, нацелив дырочки носа, обнюхивал пришельцев, узнавая о них все по запаху. Замотал туловищем, соскользнул с порога, ударяя носком в носок, подскочил, глядя снизу вверх, как горбун. Сунул обоим раздвоенную культю. Белосельцев, пожимая, почувствовал теплоту мозолистой красной кожи.

– Вот, Хиросима, гостя к тебе привез из Москвы. Генерал велел принять. Займи. Рыбку, ушицу и все такое. Понял? Спецзапас у тебя не кончился? Дай человеку расслабиться. На лодочке покатай. Не каждому доводится плавать в эпицентре атомного взрыва, – майор был радушный хозяин, словно озеро принадлежало ему, черные валы застывшей лавы принадлежали тоже ему, и это странное, похожее на изувеченного зверька существо было его собственностью. – Отдыхайте, – он козырнул Белосельцеву. – А я часика через четыре приеду и отвезу вас в гостиницу. Сегодня отдыхаем, завтра взрываем, – пошутил он и пошел к машине.

Белосельцев остался вдвоем со странным существом под ярким солнцем на берегу свинцового расплавленного озера, тускло сиявшего в каменной черной оправе.

– Из Москвы, стало быть? Физик или по медицинской части? – спросило существо детским писклявым голосом, каким говорят лилипуты, и почесало клешней заросшую глазницу так старательно и страстно, как это делают собаки, когда их беспокоит блоха. – Лодочку желаете или с бережка, с мосточка? – Голос был веселый, услужливый и насмешливый, словно человек приглашал гостя посмеяться над своим уродством, потешиться этой забавной встречей в безлюдной степи на берегу атомного озера.

– Пожалуй, лодку не надо… Да и удочки стоит ли… – растерянно сказал Белосельцев, чувствуя, как бесконечна степь, бездонно озеро, таинственна и неслучайна их встреча. Будто он шел к ней целую жизнь, предчувствуя среди множества встреч, ожидая от нее разрешения самых главных, неотступных вопросов. Он хотел об этом сказать, но не было слов. И таинственное существо, как изувеченный зверек, тихо посвистывало рядом дырочками носа.

– Лодку не хотите – с удочкой посидите. Тоже хорошее дело, – человек, перекатываясь, выставляя поочередно вывернутые бедра, исчез в сторожке. Через минуту вернулся с удочками и консервной банкой, где на мокрой тряпице извивались Бог весть откуда возникшие розовые дождевые черви. – Наловите, хорошо, а нет, у нас на ушицу найдется. И спецзапас сохранился, – он хлопнул клешней по вывернутой шее, давая понять, что к ухе будет предложена выпивка.

– Видите ли, – робко начал Белосельцев, – Я наслышан… от нашего великого атомного физика, Академика, который здесь начинал… Он рассказал о вашей судьбе, о штурмовике «Пе-2», и как вас приковали, и ваше свидание с Берией… Он просил передать, что раскаивается, просит у вас прощения… Вас называет Мутантом… Говорил про Болт Мира… – умолк, глядя на человека, по лицу которого как будто прошлась циркулярная пила, и оно напоминало сплошной рубец. Тот молча почесывался, выискивая в шерстке досаждающую блоху.

– Не упомню… Много разных бывало… Стар стал… Мое дело – рыбку ловить… Майор любит рыбку… Да вы не сомневайтесь, коли не поймаете, у нас уже приготовлено… И спецзапас припасен… – ловко сжав удочки клешней, он заковылял по вырубленным в пемзе ступенькам к воде, где был сооружен дощатый помост и стояла деревянная лавочка. Орудуя клешней как пинцетом, выловил из банки червя. Поплевал на него безгубым смеющимся ртом. Приблизил крючок с извивающимся червем к выпуклому бельму. Посвистел носом и, виртуозно орудуя обрубком, метнул леску в белый свинцовый блеск. Белосельцев ждал, что леска источится легким дымком в расплавленной жиже. Но она, не оставляя на воде кругов, погрузилась в глубину. Получив от Хиросимы удилище, он опустился на лавочку.

– Ловите на здоровье… В Москве-то, небось, не половишь, – писклявым голосом произнес Хиросима и ловко заковылял вверх. Белосельцев остался один.

Было беззвучно, словно для звука не существовало среды, где бы он мог распространяться. Ничто не колебалось, словно отсутствовали любые формы движения. Ровный однородный столб света поднимался от озера в небо, продолжаясь ввысь, в бесконечность. Такая же литая колонна света погружалась сквозь кратер в центр земли. Сидя на лавке, глядя в ровное, цепенящее свечение, он чувствовал, что время остановилось. Здесь случилось такое, что расплавило все часы, смяло, как пластилин, циферблаты, и время исчезло.

Он не помнил, сколько сидел – час или пять. Солнце медленно утекло из круглого бесцветного неба, скрылось за высокой каменной осыпью. В белесых, выгоревших небесах появилась нежная зелень. А в воде, среди металлического мертвого блеска, почудилась слабая лазурь, которая стала сгущаться, и озеро превратилось в бирюзовый прекрасный круг, охваченный каменной оправой, уже не пепельно-серой, а нежно-разноцветной – сиреневой, розовой, красной. Белосельцев очнулся. Его коснулось преображение вод и небес. Оцепенение исчезло. Сердце радостно вздрогнуло и наполнилось предчувствием прекрасного, долгожданного, когда-то, быть может, не в его собственной жизни, пережитого и теперь возвращавшегося.

Кругом что-то слабо, почти неуловимо качнулось. И от этого нежного колыхания побежали едва заметные волны. Прозрачные лопасти света, розовые и зеленые, перебирали в небе свои лепестки. Камни на круче казались драгоценными. Вода в озере чудесно дышала. Нежно-голубая, она переполнялась таинственными силами, которые не обнаруживали себя, а лишь создавали ощущение блаженства.

Вдруг слабо плеснуло. Стал расходиться медленный круг, в переливах млечно-белого и голубого. Рядом снова плеснуло. Мягкие кольца, расширяясь, порождая бирюзовые колыхания, стали разбегаться. Встретились с первыми. Обнимались, целовались, создавая на воде танцующие волны.

Белосельцев увидел, как из воды поднялся прозрачный бурун, и в нем на мгновение что-то стеклянно сверкнуло, живое, сильное, радостное. Рядом другое, третье. Так в бирюзовом море играют нерпы, нежась в теплых лучах вечернего солнца. И это зрелище живых существ, лишь на мгновение показавших себя среди стеклянных пузырей и зеленовато-голубых колыханий, восхитило Белосельцева, исполнило его нежностью и волнением.