– Это наш человек, проверенный… Тоже, как и вы, генерал… Мужского пола… – но не получив отклика на свою грубоватую шутку, приник к окулярам трубы, приближавшей ракету.

«Ковчег, – повторял Белосельцев вчерашнюю мысль инженера Митяева. – Ракета, словно голубка, которую мы выпускаем в таинственное, опасное будущее… Она – наша молитва, наше вековечное чаяние, наш вселенский вопрос… Какую весть она принесет?.. Какую зеленую ветку?»

Многоголосье за пультами усилилось. Стало похоже на мелодичный гул тетеревов, собравшихся на брачное токовище. Все больше загоралось экранов, больше металось всплесков, синусоид, электронных бегущих строк. Металлический голос произнес: «До старта пять минут…» Затем повторил: «До старта три минуты…» Затем: «До старта одна минута». Возвестил: «Начинается обратный отсчет… Десять… девять… восемь…»

Там, где белела ракета, вдруг затуманилось. Потекли млечные испарения. Что-то грозно, беззвучно сверкнуло. Раздался гром, словно пошла рокотать сдвигаемая земная кора. Ослепительный белый шар скрыл ракету. Разрастался, превращаясь в яростное беспощадное солнце. Ракета возникла над огненным одуванчиком, медленно покачиваясь, возвышаясь. Словно шло выдавливание из гигантского поршня. Мучительный исход из чрева, которое не пускало, стискивало мускулистой маткой, держало пленками, тканями, пуповиной. Ракета с треском рвала эти ткани, выскальзывала быстрей и быстрей. И вдруг вознеслась легко и свободно на огненно-белом хвосте. Ликуя, метнулась в небо. Превратилась в лучистую вспышку, оставляя кудрявый шлейф. Ушла в небеса и пропала, сбрасывая на землю глохнущий рокот, коромысло кудрявой траектории, которая медленно, как ненужная ботва, повисла в белесой синеве.

На пультах продолжалось слежение. Ракету вели. Ее видели. С нее получали сигналы. Ей вслед стремилось множество мыслей, переживаний и страхов. Она возносилась все выше. Белоснежная и прекрасная, совершала свой ослепительный танец. Сбрасывала с себя ненужные одеяния. Те, кто был на Земле, наблюдали с восторгом и благоговением этот космический стриптиз.

Она сбросила пышную юбку стартовых двигателей, оставшись в нежной, облегавшей ее стройное тело сорочке. Сбросила первую ступень, открывая взору божественную наготу. Скинула последний покров, и чудесное божество, абсолютное в своем совершенстве, скользнуло на тончайший обруч, опоясывающий Землю. Понеслось, возвещая миру о своем волшебном вознесении.

«Буран» был выведен на орбиту, и ему предстояло обогнуть земной шар и вновь, повинуясь автоматам, вслушиваясь в бортовые компьютеры, опуститься на бетонное поле Байконура. На огромном электронном экране с картой мира светилась тончайшая, похожая на восьмерку линия, вычерчивая путь челнока.

Время, которое исчисляли большие электронные часы, утратило для Белосельцева свой физический смысл. Превратилось в мучительное и сладкое созерцание, подобное молитве. Одна половина его существа пребывала на космическом корабле, среди сияющей пустоты, вознесенная на небесном огне. Озирала расширенными от восторга глазами Солнце и звезды, Луну и пролетные метеоры, любимую нежно-голубую планету. Другая половина оставалась здесь, на командном пункте, и, подобно молящемуся в храме, тянулась ввысь, к летающему божеству, связывая с ним чудо воскресения и спасения. Сотворенный из земных веществ и металлов, из молекул бренной земной материи, «Буран» нес в себе прах его истребленной родни, развеянные частички их некогда прекрасных жизней. Поднимал их к Небесному Престолу, отдавал в руки Господа, который принимал их с благодарностью. Дохнет своим творящим дыханием, и все его милые, близкие, замученные и забитые насмерть, умершие в тифозных бараках и застреленные в кирпичных застенках, погибшие от тоски и неутолимого горя, – оживут, сойдут на Землю, и он окажется среди своей многолюдной родни, вставшей из пепла жестокого века.

Корабль летел над Африкой, где в саванне бушевал пожар, тлела черно-красная кромка, одетая сизым дымом. Оптические системы корабля фотографировали пожар, стадо убегавших от огня антилоп, и вместе с глазированными, длиннорогими животными, мешаясь в их табуне, мчались леопарды и львы, взъерошенные гиены и испуганные шакалы, и прозрачная оптика фиксировала скачки тяжелого старого льва с опаленным загривком.

Белосельцев молился о своих дедах, живших могучей цветущей семьей, покуда не ударила в них революция, не разметала по дорогам Гражданской войны. Часть бесследно исчезла при штурме городов. Другая ушла с Белой армией, сгинула в Бессарабии, Турции, Чехии. Третья перевалила океан и бедствовала в Сан-Франциско, напялив на седые головы фуражки лифтеров и таксистов.

Корабль залетал в ночную тень, где в спектральной заре начинали сверкать звезды. В Атлантике терпела бедствие подводная лодка. Всплыла из черных пучин, окутанная пеной и дымом. Матросы выносили на воздух отравленных, полумертвых товарищей. Другие продолжали бороться с огнем в реакторном отсеке. «Орионы», самолеты-разведчики, кружили над лодкой, как хищники, следили за ее смертельной борьбой. Челнок фотографировал квадрат бедствия, бортовыми антеннами транслировал в Штаб флота сигналы «SOS».

Белосельцев молился о своих дядьях, своих многочисленных тетушках, подпавших под аресты и ссылки. Вкусивших ад Бутырки, ночные допросы у следователей, колючку лагерей, многолетнюю тоску поселений, куда бабушка слала пакетики с сухарями и сахаром, отрезки свадебной скатерти, малые, спасающие жизнь, даяния.

Корабль летел в ночи над Штатами. Города, словно мазки голубого фосфора. Лас-Вегас, как горсть живых, шевелящихся бриллиантов. Фотокамеры челнока скользили по рекламам, по летящим ночным лимузинам, по карнавальной толпе, где обнаженные, с черными блестящими грудями мулатки танцевали жаркую самбу, и над ними, в бархатно-черном небе, повторяя танец, выгибалась неоновая красная женщина.

Белосельцев молился об отце, погибшем в сталинградской степи, в штрафном батальоне, во время зимней шальной атаки. Любимое, на лейтенантской карточке, молодое лицо было вморожено в снег, рядом чернела упавшая «трехлинейка», и кто-то, невидимый, похрустывая настом, под белыми мохнатыми звездами, снимал с оцепеневших ног отца валенки.

«Буран» приближался к утренней желто-алой заре, в которой начинала сиять ослепительная лазурь. На Камчатке шло извержение вулкана. Излетали красные, сыпучие ворохи, текло по склону малиновое варенье лавы. Челнок фотографировал оживший вулкан и двух вулканологов, опаленных жаром, ставящих свои приборы среди огненных трещин земли.

Белосельцев молился о всех, кто был убит рядом с ним на войнах. В афганских ущельях, в никарагуанской стреляющей сельве, в сухих тростниках Намибии, в парных болотах Камбоджи. Их разорванные взрывами джипы, их завернутые в серебряную фольгу тела, их недвижные, полные слез глаза, их запекшиеся пыльные раны – все это он в молитве своей возносил к Господу, чтобы тот принял, окропил божественной воскрешающей влагой.

Челнок летел над Сибирью, над ее голубыми реками, зелеными лесами, белыми, как рафинад, ледниками.

– До приземления объекта осталось десять минут, – возгласил металлический голос.

Все из бункера повалили на открытую смотровую площадку – в жар, в слепящее степное пекло, где дул ровный горячий ветер, наполненный песчинками, клочьями мертвой травы, костной мукой верблюжьих скелетов. В стороне был виден бетонный аэродром с мертвенными стеклянными миражами. Горизонт был горчично-мутный, неохотно переходил в белесую тусклую синь.