Брайтонский стиль с его простодушным хамством, циничным невежеством, неизбежной жестокостью несет тот же заряд плодотворной энергии, что и бабелевская Одесса. И если со стороны так трудно достойно оценить феномен Брайтон-Бич, то только потому, что у него нет своего Бабеля.

Брайтону не нужна лесть, ему безразлично презрение, ему нужен Бабель, свой литературный мессия, который поможет третьей волне стать фактом русской культурной истории, как им стала Одесса.

Может быть, хоть этим Брайтон-Бич отплатит своим жертвам.

Сегодня Брайтон-Бич уже не тот. На Брайтоне появились даже иностранцы.

Не то чтобы раньше их совсем не было, но в прежние времена американцы под ногами не путались: старушки не отходили от богадельни, пуэрто-риканские юноши ухаживали за полными одесскими шатенками только на пляже, еврейские старожилы группировались вокруг синагоги.

Зато сейчас английская речь звучит в самых неподходящих местах — например, в ресторане. Однажды я встретил на Брайтоне парочку интеллигентов вуди-алленского типа, которые из своего Гринвич-колледжа забрели в кавказский ресторан. Молодой человек, видимо, начитавшись Достоевского, заказал тарелку икры и стакан водки. Через пятнадцать минут его уже вытаскивала из-за стола подруга с помощью официантов. Последнее, что я услышал от несчастного, были горькие слова: «Разве это ресторан?! Это — Холокост…»

Хотя в данном случае иноземцы и не задержались на Брайтоне, сам по себе факт проникновения американцев в здешнюю жизнь весьма красноречив. Не нарушилось ли что-то в его некогда горячей жизни? Не иссяк ли фонтан, низвергающий буйную брайтонскую энергию? Не становится ли Брайтон заповедником, аттракционом, резервацией?

Нет-нет, ни один магазин не закрылся. Напротив, ассортимент только растет. Брайтон по-прежнему ест, пьет, развлекается, говорит — на своем русском языке и на своем же английском. И все же в воздухе носится еле уловимый аромат увядания — как в Венеции.

Приметы декаданса легче обнаружить не в теле Брайтона — с телом здесь, как всегда, порядок, но в духе его. Иссякают энергетические токи, пропадают моложавые златозубые мужчины, редеют норковые манто на бордвоке, и вообще — стало тише.

Жизнь приобретает неспешные курортные очертания, неагрессивное пенсионное благополучие. Все всех знают, все со всеми примирились. В так называемой «Книшной» (пирожковой) за столиками, покрытыми советской клеенкой, под плакатом с коллективным портретом «Черноморца» немолодые люди играют в домино, не снимая ушанок. Когда-то, говорят, на этом месте стоял игорный притон, где в буру просаживали иконы и бриллианты.

Брайтон медленно сползает в оцепенение, из которого его вывела третья волна лет двадцать назад. Конечно, он навсегда останется колыбелью эмиграции, стартовой площадкой. Но вот на столицу русской Америки Брайтон уже не тянет. Он оказался мелок для амбиций своего населения. Неумолимые законы классового расслоения разделили всех брайтонских дельцов, кроме отсиживающих свой срок, на тех, кто торгует орешками, тех, кто ходит во фраках на вернисажи, и тех, кто парит в высших сферах — среди «богатых и знаменитых».

Страшно сказать, но мне рассказывали о наших соотечественниках, которые миллионы считают дюжинами, живут во дворцах на Лазурном берегу, держат мавров-садовников и едят с серебра и золота. Едят, правда, пельмени, но это последняя ниточка, которая их связывает с брайтонской колыбелью.

Теряя своих лучших, во всяком случае — самых предприимчивых сынов, Брайтон все стремительней (если это возможно) погружается в спячку. Но хоронить Брайтон рано. Он просто перешел в другую стадию своей жизни: от молодости с ее жестокой неразборчивостью в целях и средствах к бодрой старости, лишь слегка тронутой тленом и запустением.

Если здесь уже не живут, то сюда еще возвращаются. Своими глазами я видел, как у магазина «Фиштайн» остановился «роллс-ройс», из которого, сверкая алмазами и коленями, выпорхнула невероятная блондинка с соленым огурцом в зубах.

Вот так, наверное, из Лас-Вегаса в Сицилию приезжают «крестные отцы» с детьми или секретаршами, чтобы отведать настоящей поленты и распить бутылку «Марсалы» с начальником городской полиции.

Утратив живость чувств, Брайтон сохранил в неприкосновенности свой облик. Он законсервировал дух первых поселенцев: и пыль на окнах, и наивная клеенка в горошек, и подогретые котлеты — все это лишь подчеркивает аутентичность этого загадочного места: именно так здесь все начиналось. Даже мясорубки Харьковского завода металлоизделий, даже нитки мулине, даже кепки-аэродромы — по-прежнему можно купить все в том же закутке у пляжа.

Третью волну связывает с Брайтоном ностальгия. Ностальгия не дает закрыться ресторанам и магазинам. Ностальгия собирает щедрую дань с профессоров и магнатов, которые рано или поздно совершают паломничество к брайтонским пенатам.

Оказалось, что достаточно выгодно вкладывать деньги в эфемерную причуду — в воспоминания о первых днях американской жизни, об эмигрантском тамбуре Брайтон-Бич.

* Самой необходимой достопримечательностью Брайтон-Бич является, конечно же, «бордвок» — длинная прогулочная эспланада вдоль того изрядного отрезка Атлантического океана, который заменяет местным жителям Черное море.

* Самая интересная часть того весьма стандартного русского обеда, которым вас угостит любой брайтонский ресторан, — музыкальная программа. Так, несколько лет назад по бруклинскому общепиту прокатилась эпидемия любви к Белой гвардии, о которой заразительно пели любимцы местной эстрады. Об этом ресторанном курьезе написал стихи летописец третьей волны Наум Сагаловский:

Красиво живу я. Сижу в ресторане —

Балык, помидоры, грибочки, икра,

А рядом со мною — сплошные дворяне,

Корнеты, поручики и юнкера.

Погоны, кокарды, суровые лица,

Труба заиграет — и с маршем на плац

Корнет Оболенский, поручик Голицын,

Хорунжий Шапиро и вахмистр Кац…

* Самым экзотическим развлечением — особенно если учесть, что Брайтон-Бич пока еще в Америке, — является русская баня с бассейном, с веником и селедкой, которой закусывают, не одеваясь. Здесь можно увидеть много странного — например, компанию пресыщенных бостонских интеллектуалов, которые на моих глазах выпили бутылку «Курвуазье», не слезая с верхней полки.

Как каждый пришелец из Старого Света, я часто задавал себе вопрос: где настоящая Америка, где ее родина, где она живет в не разбавленном такими же, как я, чужаками, экстракте?

На Юге — подсказывала ответ американская литература, на Юге — в стране Марка Твена, Фолкнера, Фланнери О’Коннор. В каждой стране ядро там, где литература гуще, сказал я себе и отправился на юг.

Пока вы не пересекли линию Мэйсон — Диксон, границу штатов Пенсильвания и Мэриленд, юг можно писать с маленькой буквы — это всего лишь сторона света, но за этой чертой вы оказываетесь на том Юге, где уместна только заглавная литера. Здесь уже все свое: еда — никакого хлеба, зато 160 сортов кукурузной муки, язык — без костей, одни гласные, флаг — старинное знамя южан с одиннадцатью звездами, по числу рабовладельческих штатов, объединившихся в конфедерацию во время Гражданской войны.