Дженни снова округлила глаза.

— Нет, что ты! — сказала она. — Она из Общества Эллен Джеймс. Сама же Эллен — еще совсем девочка, тоненькая, светловолосая…

— Ты хочешь сказать, что члены этого общества всегда молчат, словно у них тоже языка нет? — спросил Гарп.

— Нет, я хочу сказать, что у них действительно нет языка! — сказала Дженни. — Каждая из них сама отрезала себе язык в знак протеста против того, что случилось с Эллен Джеймс!

— Ничего себе! — протянул Гарп и посмотрел на спутницу матери с возобновившейся неприязнью.

— Они называют себя джеймсианками, — сказала Дженни.

— Все, мам! Слышать больше не желаю об этом дерьме! — отрезал Гарп.

— Но эта женщина как раз и есть одна из джеймсианок. Ты же хотел знать, кто она, правда?

— А сколько лет сейчас самой Эллен Джеймс? — спросил Гарп.

— Двенадцать, — ответила Дженни. — Несчастье случилось всего год назад.

— А эти джеймсианки, они что же, устраивают собрания, избирают президента, казначея и занимаются прочей ерундой?

— Почему бы тебе не спросить у нее самой? — Дженни указала на неподвижную фигуру возле двери. — И вообще, мне показалось, ты больше не желаешь слышать «об этом дерьме».

— Как же я ее спрошу, если у нее языка нет? — сердито прошипел Гарп.

— Между прочим, она умеет писать, — заметила Дженни. — Все джеймсианки носят с собой маленькие блокнотики и пишут то, что хотели бы сказать. Ты ведь знаешь, что такое «писать», правда?

К счастью, в этот момент домой вернулась Хелен.

Впоследствии Гарп еще не раз встречался с джеймсианками. Несмотря на то что трагическая история Эллен Джеймс действительно его взволновала, к ее мрачным великовозрастным подражательницам он всегда испытывал отвращение, смешанное с презрением. Обычно эти «молчальницы» представлялись людям с помощью карточки, на которой заранее было написано что-нибудь вроде:

«Привет, я — Марта. Я из общества джеймсианок. Вы знаете, кто такие джеймсианки?»

И если вы не знали, вам вручалась другая карточка, с объяснениями.

С точки зрения Гарпа, джеймсианки представляли собой крайне неприятный тип женщин, которые носились с его матерью как со знаменитостью, стремясь использовать ее помощь в своих нелепых начинаниях.

— Знаешь, что я тебе скажу об этих безъязыких женщинах, мам, — как-то раз заметил Гарп. — Возможно, им было просто нечего сказать; возможно, они за всю свою жизнь ни одной сколько-нибудь стоящей фразы вслух не произнесли — так что на самом деле их жертва не так уж велика; возможно даже, отсутствие языка спасает этих женщин от многих осложнений.

— По-моему, тебе просто не хватает сострадания, — ответила ему Дженни.

— Неправда! Я, например, испытываю безмерное сострадание к самой Эллен Джеймс! — возразил Гарп.

— Эти женщины наверняка тоже много страдали в жизни, только иначе, — сказала Дженни. — Оттого они и тянутся друг к другу.

— И причиняют себе еще больше страданий, да, мам?

— Насилие — угроза для каждой женщины! — строго заметила Дженни.

Гарп не выносил, когда мать начинала говорить о «каждой женщине». Тот самый случай, думал он, когда демократию доводят до полного идиотизма.

— Такая угроза существует и для каждого мужчины, мам. Что, если, когда в следующий раз кого-нибудь изнасилуют, я возьму и в знак протеста отрежу себе член, а потом стану носить собственный сушеный пенис на шее. Неужели ты и такой поступок одобришь?

— Я говорила об искренних движениях души, — сердито сказала Дженни.

— Ты говорила о глупых движениях души, — отрубил Гарп.

Однако он навсегда запомнил свою первую джеймсианку — великаншу, которая явилась к нему домой вместе с Дженни. Перед уходом она украдкой сунула Гарпу в руку записку, словно чаевые.

— Мама заполучила нового телохранителя, — шепнул Гарп Хелен, когда они на прощанье махали уходящим рукой. Затем они вместе прочитали записку джеймсианки.

«Твоя мать стоит двух таких, как mы» — говорилось в ней.

Но Гарп понимал, что ему грех жаловаться на мать: первые пять лет их брака с Хелен именно Дженни оплачивала все счета их семьи.

Гарп в шутку говорил, что назвал свой первый роман «Бесконечные проволочки», поскольку потратил на него безумно много времени, однако работал он над ним постоянно и очень тщательно. Кстати сказать, Гарп вообще редко что-нибудь откладывал и терпеть не мог, как он выражался, «тянуть кота за хвост».

Роман он назвал «историческим», поскольку действие его разворачивалось в Вене в годы войны (1938–1945), а также в период советской оккупации. Главный герой — молодой анархист — был вынужден после аншлюса «залечь на дно» и выжидать, когда наконец сможет нанести нацистам достойный удар. Ждал он, правда, слишком долго. Суть, собственно, и заключалась в том, что этот удар ему следовало нанести, пока нацисты еще не взяли власть, но, к сожалению, он тогда был слишком юн и ни в чем еще не мог как следует разобраться. Со своей матерью, вдовой, он тоже посоветоваться не мог: ее интересовала только собственная личная жизнь, а не политика — в основном она транжирила деньги покойного мужа.

В годы войны молодой анархист работал в Шёнбруннском зоопарке. Когда население Вены стало по-настоящему голодать и особенно участились полуночные налеты на зоопарк с целью добыть хоть какую-то пищу, юноша решил освободить уцелевших животных — ведь они-то совершенно не виноваты в нерасторопности правительства Австрии и ее молчаливой покорности нацистской Германии. Но к тому времени уже и сами звери буквально умирали от голода, так что, когда анархист выпустил их из клеток, они его попросту съели. «И это было вполне естественно», — писал Гарп. Животные же, в свою очередь, стали легкой добычей голодающих венцев, толпами бродивших по городу в поисках пищи, и все это происходило как раз перед взятием Вены русскими. Что, с точки зрения Гарпа, тоже было «вполне естественно».

Матери юного анархиста удалось пережить войну, и она оказалась как раз в советской оккупационной зоне (Гарп поместил ее в ту самую квартиру на Швиндгассе, где они с матерью когда-то жили). Однако терпению вдовы приходит конец, когда она изо дня в день видит жестокости, которые творят советские солдаты, — в основном это изнасилования. А город между тем возвращается к прежней, умеренно-самодовольной жизни, и несчастная вдова с большим сожалением вспоминает, сколь пассивно вела себя в тот период, когда нацисты рвались к власти. Наконец русские уходят; наступает 1956 год, Вена уже вновь заползла в свою привычную раковину. Однако старая женщина продолжает оплакивать погибшего сына и погубленную родину; она каждое воскресенье бродит по отчасти уже восстановленному зоопарку, который опять полон животных и посетителей, вспоминая, как тайком посещала здесь сына во время войны. И тут Вену облетает новость: в Венгрии мятеж. И старая дама выходит на свой последний бой, видя, как сотни тысяч новых беженцев наводняют Вену.