Перед следующим дежурством я позвонил нашему корреспонденту в Рио-де-Жанейро, попросив его, чтобы в начале ночного сеанса связи он прислал нам коротенькое ложное сообщение о результате боксерского поединка Аргентина – Бразилия. Он должен был перечислить все бразильские победы как аргентинские и наоборот. Во время нашего разговора результаты встречи еще не могли быть известны; матч начинался только поздно вечером. Отчего я обратился именно в Рио? Поскольку просил об услуге неслыханной с профессиональной точки зрения, а Сэм Гернсбек, который был нашим корреспондентом, – это мой друг, причем того редкого и наиценнейшего сорта, который не задает лишних вопросов.

То, чему я пока что был свидетелем, позволяло предположить, что компьютер повторит ложное сообщение: то, которое Сэм отстучит на своем телетайпе (не стану скрывать, что у меня уже была насчет этого гипотеза; я представлял себе, например, что телетайп становится чем-то вроде радиопередатчика, а его кабели выполняют функцию антенны; мой компьютер – так я думал – может фиксировать электромагнитные волны, возникающие вокруг кабелей, погруженных в землю, поскольку он, как видно, достаточно чувствительный приемник).

Сразу же после отсылки фальшивого сообщения Гернсбек должен был его опровергнуть; первое я, конечно, уничтожил бы, чтобы от него не осталось и следа. План, который я придумал, казался мне необычайно тонким. Но чтобы опыт обладал верифицируемым характером, я решил до перерыва в поединке поддерживать нормальное соединение телетайпа с компьютером, а после перерыва – отключить телетайп. Не стану развлекать вас описанием своих приготовлений, эмоций, атмосферы той ночи, скажу только, как все прошло. Компьютер дал – вернее, вставил в макет номера – результаты встречи: фальшивые до перерыва и истинные – после. Понимаете ли вы, что это значило? Пока он был соединен с телетайпом, то вообще ничего не реконструировал и не «комбинировал»: просто слово в слово повторял то, что передавали по кабелю из Рио. Отключенный, он перестал обращать внимание на телетайп, а заодно и на кабели, которые, по моей идее, должны были выполнять роль радиоантенны – просто зафиксировал настоящие результаты поединков! То, что в это время выстукивал Гернсбек, не имело для моего IBM никакого значения. Но это еще не все. Он передал настоящие результаты всех встреч – ошибся только в последней, тяжеловесов. Одно оставалось совершенно неизменным: в момент отключения он совершенно переставал быть зависимым от телетайпа – и того, что стоял у меня, и того, что был в Рио. Получал сообщения каким-то иным способом.

Пока потный, с погасшей трубкой, я все еще был не в силах переварить увиденное, бразильский телетайп отозвался: Сэм передал верные результаты, как и было условлено. В окончательном сообщении он ввел в текст поправку: результаты боя в супертяжелом весе аннулировали после окончательного решения судей, которые признали, что вес перчаток аргентинца – победителя на ринге – не соответствовал правилам.

Получалось, что компьютер не ошибся ни разу. Мне нужна была еще одна информация, которую я получил после сдачи номера, позвонив Сэму; он уже спал и, разбуженный, ругался как сапожник; я, конечно, мог его понять, поскольку вопросы, которыми я его засыпал, выглядели совершенно никчемушными, просто идиотскими: в котором часу объявили результат боя в супертяжелом весе и через какое время после этого судьи изменили решения? Сэм все же сказал мне и то, и другое. Результаты боя отменили почти сразу же после объявления победы аргентинца, поскольку судья, поднимая его руку – как победителя, – ощутил сквозь кожу перчатки грузик, ранее скрытый под слоем пластика, который разболтался и сдвинулся во время боя. Сэм выскочил к телефону как раз перед этой сценой, когда бразилец после финального отсчета остался лежать, потому что хотел как можно быстрее передать новость. Следовательно, компьютер не мог получить информацию, прочитав мысли Сэма, поскольку дал верный результат поединка, когда Сэм и сам еще его не знал.

Почти полгода я проводил еженощные эксперименты и кое-что выяснил, хотя все еще мало что понимал. Отключенный от телетайпа, компьютер застывал на две секунды, а потом продолжал печатать сообщение – и делал это еще сто тридцать семь секунд. До этой точки он знал о случившемся все, после – уже ничего. Возможно, это я бы еще как-то переварил, но я выяснил и кое-что похуже. Компьютер предвидел будущее, причем безошибочно. Для него не имело никакого значения, касается ли информация событий, что уже случились, или тех, что только разрешались, – главное, чтобы те находились в пределах двух минут и семнадцати секунд. Если я печатал ему на телетайпе выдуманную информацию, он послушно повторял ее, а после отключения кабеля сразу замолкал; следовательно, он мог продолжать описание только того, что по-настоящему где-то случалось, а не того, что выдумано. По крайней мере, я пришел к такому выводу и занес его в записную книжку, с которой не расставался. Постепенно я привык к такому образу его действий, и он, не пойми когда, начал ассоциироваться у меня с поведением собаки. Как собаку, компьютер следовало сперва поставить на след, дать ему хорошенько принюхаться к началу серии событий – вроде как к следам, и, как и собаке, необходимо было некоторое время, чтобы переварить данные, – когда же он получал их слишком мало, то замолкал, или отписывался общими фразами, или вообще брал ложный след. Например, он путал разные местности с одинаковыми названиями, если их не описывали совершенно однозначным образом. Как собаке, ему было все равно, по какому следу он пойдет, но когда уже он «внюхивался», то был точен – на протяжении ста тридцати семи секунд.

Наши ночные сессии всегда происходили между тремя и четырьмя часами утра и приобрели характер допросов на следствии. Я пытался припереть его к стенке, изобрести тактику перекрестных вопросов – а скорее, таких, которые исключали альтернативы, пока я не пришел к идее, которая по простоте своей показалась мне весьма притягательной. Как помните, Роджерс написал о землетрясении в Шерабаде из Анкары, а следовательно, тот, кто сообщал новость, не обязательно должен был находиться там, где происходило описываемое; но пока речь шла о земных происшествиях, нельзя было исключить, что некто – человек или хотя бы животное – является их наблюдателем и что компьютер имеет возможность каким-то образом этим воспользоваться. Я решил набросать начало сообщения, которое касалось места, в котором нет и никогда не было ни одного человека, поскольку речь была о Марсе. Потому я дал машине ареографические данные из самого центра Малого Сырта, и, дойдя до слов «на данный момент на Малом Сырте – день; глядя вокруг, мы видим –», тут я дернул за кабель, вырывая его из гнезда. После секундной паузы компьютер закончил «планету в лучах солнца», – и больше ничего. Я изменял начало фразы раз десять, но не вытянул из него ни единой подробности: машина продолжала отговариваться общими местами. Я решил, что его всезнание не касается планет, – и мне, не пойми отчего, от этой мысли сделалось чуть полегче.

И что мне было делать дальше? Конечно, я мог написать о небывалой сенсации, обретя известность и немалые деньги; и я ни на миг не принимал эту возможность всерьез. Отчего? Даже не могу сказать. Возможно, потому, что, сделав загадку общим достоянием, я выходил за ее рамки; я мог представить себе толпы техников, которые вторглись бы к нам, экспертов, говорящих на своем профессиональном жаргоне: вне зависимости от того, к каким выводам они бы пришли, меня бы немедленно отодвинули от дела как профана и баламута. Я смог бы лишь описывать пережитые впечатления, давать комментарии и обналичивать чеки. А как раз это интересовало меня менее всего. Я готов был поделиться с кем-то тайной, но не отказаться от нее полностью. И я решил привлечь к сотрудничеству хорошего специалиста, которому я мог бы полностью доверять. Я знал лишь одного такого, Мильтона Харта из МТИ[11]. Это был человек с характером, оригинальный и, собственно, анахроничный, поскольку ему плохо работалось в большом коллективе, а одинокий ученый нынче – вымирающий мастодонт. По образованию Харт был физиком, а по профессии – программистом: по крайней мере, так мне рассказывали. Правда, до сих пор мы пересекались на специфической территории, поскольку оба мы играли в маджонг, остальные же наши контакты были минимальны; однако именно во время игры о человеке можно узнать немало. Эксцентричность его проявлялась в том, что он ни с того ни с сего произносил вслух разные странные мысли: как-то, помню, он спросил меня, возможно ли, чтобы Бог создал мир нежданно. Никогда нельзя было понять, когда он говорит всерьез, а когда шутит или подсмеивается над собеседником. И уж наверняка он обладал светлым разумом; потому, отзвонив ему по телефону, я в ближайшее воскресенье поехал к нему, и, как и ожидалось, ему понравился мой конспирологический план. Не знаю, поверил ли он мне сразу, поскольку Харт не принадлежал к людям открытым, но, по крайней мере, он проверил все, что я ему рассказал, и первым, что он сделал, было то, что даже не приходило мне на ум. А именно, он отключил наш компьютер от федеральной информационной сети. И сейчас же необычайные таланты моего IBM испарились, словно бы их и не бывало. А следовательно, таинственная сила находилась не в компьютере, но в сети. Как вы знаете, нынче она насчитывает более сорока тысяч вычислительных мощностей, и, что вы, полагаю, не знаете (а я об этом не знал, пока мне не рассказал Харт), она обладает иерархической структурой, немного напоминающей нервную систему позвоночных. У сети есть базовые узлы, а память каждого из них содержит больше фактов, чем их есть у всех ученых вместе взятых. Каждый абонент оплачивает взнос согласно рабочему времени с компьютером, используемому за месяц, с какими-то коэффициентами и факторами, потому что, если проблема, с которой столкнулся абонент, слишком сложна для ближайшего компьютера, дистрибьютор дает ему автоматическое усиление, взятое из федерального резерва, то есть компьютеров, работающих вхолостую или недозагруженных. Естественно, этим дистрибьютором тоже является компьютер. Он заботится о равномерном распределении информационной загрузки всей сети и следит за так называемыми банками охраняемой памяти, то есть недоступными данными, содержащими правительственную тайну, секретные военные сведения и всякое такое. У меня вытянулось лицо, когда Харт мне об этом рассказывал, поскольку я, хотя никогда не знал, что существует сеть и что ЮПИ ее абонент, думал обо всем этом не больше, чем разговаривающий по телефону думает об оборудовании телефонной станции. Харт, со свойственным ему сарказмом, заметил, что я предпочитал воображать мои ночные тет-а-тет с компьютером как романтические свидания в отрыве от остального мира, поскольку это больше было в стиле историй о призраках, чем трезвая рефлексия насчет того, что я нахожусь в системе абонентов, которые между тремя и четырьмя часами утра по большей мере спят, из-за чего сеть в это время наименее загружена, и именно благодаря этому мой IBM мог пользоваться ее потенциалом так, как никогда бы не смог на утреннем пике. Харт проверил счета, которые ЮПИ оплачивала как абонент, и оказалось, что пару раз мой IBM пользовался от десяти до шестидесяти процентами всей федеральной сети. Правда, эти невероятные нагрузки длились недолго, всего несколько десятков секунд, но все равно кто-то должен был давно заинтересоваться, отчего дежурный журналист из обслуживания агентства берет от сети мощность раз в двадцать большую от необходимой для расчета всех категорий национального дохода? Правда, теперь все было компьютеризировано, в том числе и контроль информационной активности, но ведь известно, что компьютеры не могут чему-то удивляться – по крайней мере, пока счета регулярно оплачиваются; а с этим никаких проблем не было, поскольку их тоже платил компьютер, а именно наш, из ЮПИ, бухгалтерский, а потому на поверхность не вышло и то, что за мою заинтересованность пейзажем Малого Сырта на Марсе ЮПИ выплатил двадцать девять тысяч долларов – весьма немало, если иметь в виду, что интерес этот так и не был удовлетворен. В любом случае, хоть и молчаливый, словно камень, мой компьютер сделал тогда все, что было в его – и не в его – силах, если уж за восемь минут его молчания, прерванного общей фразой, сеть выполнила миллиарды и триллионы операций – это было записано черным по белому, отпечатанное в месячном счете. Другое дело, что характер этого сизифова труда остался для нас абсолютной загадкой. Были это чисто алгебраические фокусы-покусы.