Харт обычно приходил в мое дежурство, около трех часов с папкой, набитой бумагами, с термосом, наполненном кофе, и принимался за дело, а я чувствовал себя оставленным в сторону, но что же иное я мог почувствовать, если с точки зрения реальности именно так все и было? Я продолжал думать о своем, погружаясь в доступные мне фантазии – например, представлял себе, что мир мертвых доселе предметов, почтовые линии, кабели придонного телеграфа, телевизионные антенны, а может, и металлические сетки оград, дуги и опоры мостов, рельсы, каркасы бетонных небоскребов – что все это, согласно с импульсами сети, внезапно соединяется в одну следящую систему, которой руководит как раз мой IBM, – в долю секунды, поскольку к тому, чтобы именно он сделался центром кристаллизации этой потенции, привела последовательность нескольких маловажных событий. Но даже мой бред не пояснял – пусть бы и максимально туманным образом – тех удивительных и конкретных подробностей, как возможность предвидеть результат и как ее двухминутное ограничение – а потому я принуждал себя к молчаливой терпеливости, поскольку понимал, что Харт старается изо всех сил.

Перехожу же к фактам. Мы обсуждали с Хартом пару вещей – практическое применение эффекта и его механизм. Несмотря на ожидания, практические перспективы эффекта ста тридцати семи секунд были ни слишком серьезными, ни важными: скорее, они обладали совершенно внешним характером невероятного события. Решения, которые предсказывают судьбы народов и мировой истории, не могут оказаться в границах двух минут, тем более что двухминутное предсказание будущего сталкивается с, казалось бы, второстепенным, но базовым препятствием: чтоб компьютер начал делать безошибочные прогнозы, необходимо вывести его на соответствующий след, направить, а это обычно требует больше времени, чем две минуты, а потому польза от практического применения сразу же оказывается достаточно сомнительной. Границы предсказаний невозможно сдвинуть ни на долю секунды. Харт допускал, что это некая постоянная, константа универсального, хоть и неизвестного пока что характера. Наверняка можно срывать банк в больших казино, думать о пользе, которую можно извлечь, например, из рулетки, но цена установки соответствующих устройств оказалась бы немалой (IBM стоит более четырех миллионов долларов), а организация двусторонней связи, к тому же скрытой, между игроком за столом и центром вычислений оказалась бы таким же крепким орешком – не говоря уже о том, как быстро казино поняло бы, что возникла некая проблема: впрочем, такое использование эффекта нас обоих не интересовало.

Харт создал фрагментарный каталог достижений нашего компьютера. Если вы спросите его о поле ребенка, который должен родиться через две минуты у конкретной женщины в конкретном месте, то он распознает этот пол безошибочно, однако такого рода прогноз сложно счесть чем-то достойным внимания. Если вы начнете бросать монету либо игровую кость, дав машине результаты предыдущих серий, а потом остановите подачу информации, то он вычислит результаты всех следующих бросков до ста тридцати семи секунд в будущем – и все. Конечно, вы должны на самом деле бросать монету или кость и давать компьютеру новые данные – количеством от тридцати шести до сорока, что довольно сильно напоминает то, как собаку ставят на след – один из миллиардов, поскольку в тот самый момент один бог ведает, сколько еще людей бросает монеты или кости, а компьютер, который глух и слеп, должен идентифицировать в этаком-то наборе вашу серию бросков как единственную, ему необходимую. Если вы прекратите бросать кости или монеты, компьютер начнет выбивать одни нули, а если бросите всего два раза, то он даст лишь эти два результата. К тому же для такого необходимо обеспечить ему соединение с сетью, хотя, если рассуждать здраво, сеть ничем не могла бы ему помочь, если уж кость бросают всего в двух шагах от него самого – и какое же к этому отношение имеет сеть? Однако все дело в том, что, отключенный от нее, он не выдаст ни единого слога – и совершенно неважно, что мы не понимаем сущности этой связи. Заметьте, что компьютер наперед знает, будете ли вы бросать кость или нет, а потому предвидит развитие всей ситуации, и это не только судьба костей и факт, какой поверхностью вверх они упадут, но и ваша собственная судьба – по крайней мере, в период бросания либо не бросания костей. Также мы делали и другие попытки: например, я бросал шесть раз подряд, а Харт попеременно либо мешал мне, либо позволял это делать, причем я не знал его решений насчет очередных бросков. Оказалось, что компьютер наперед знает не только мой план бросания, но и решения Харта, то есть он знал, когда Харт намеревается хватать меня за руку, в которой был стаканчик для броска, чтобы я не мог совершить очередной. Один раз случилось так, что я хотел бросить четыре раза подряд, а бросил только три за соответствующий промежуток времени, поскольку споткнулся о лежащий на полу кабель и не сумел бросить кости вовремя. Оказалось, что компьютер каким-то образом предвидел мое спотыкание, совершенно неожиданное для меня самого, а значит, в тот момент он знал обо мне куда больше, чем я сам. Еще мы продумывали и куда более сложные ситуации, в которых должны были бы участвовать много людей одновременно, например, чтобы дошло до драки – настоящей – за кубок с костями, но мы не опробовали такого рода вариантов, поскольку они требовали времени и усилий, которых мы не могли себе позволить. Харт также использовал вместо костей небольшой прибор, в котором распадаются атомы изотопа, а на экране появляются вспышки – так называемые сцинтилляции: компьютер был не в силах предвидеть их точнее, чем это сделал бы физик, то есть давал нам только вероятности распада. Костей или монет такого рода ограничение не касалось. Видимо, потому, что они макроскопические предметы. Но ведь и в нашем мозгу о решениях ответственны микроскопические процессы. Как видно, говорил Харт, у них нет квантового характера.

Во всей этой картинке я находил определенное противоречие. Отчего компьютер может предвидеть то, что я споткнусь через две минуты, хотя, когда он дает прогноз, я и сам еще не знаю, что сделаю этот шаг, который приведет к спотыканию, – и одновременно он не может предвидеть себе, какие атомы изотопа распадутся? Противоречие это, как утверждал Харт, находится не в самих действиях; оно исключительно свойство наших представлений о мире и о времени – в частности. Харт считал, что это не компьютер предвидит будущее, но что мы в некоторой мере являемся ограниченными в видении мира. Вот его слова: «Если представить себе время как прямую линию, растянутую от прошлого к будущему, наше сознание похоже на колесо, которое катится по этой линии и прикасается к ней всегда в одной только точке; эту точку мы и называем «настоящим», которое неминуемо становится прошлым, а после уступает место следующей. Исследования психологов указали, что то, что мы считаем моментом настоящего, отсутствие временной протяженности, по сути, несколько протяженно и охватывает несколько больше, чем полсекунды. Потому есть вероятность, что стык с этой линией, которую представляет время, может быть еще шире, что можно пребывать в контакте с ее большим отрезком и что максимальный размер такого рода отрезка как раз и представляет собой сто тридцать семь секунд».

Если все так и есть, говорил Харт, то вся наша физика все еще антропоцентрична, поскольку выходит из положений, которые недейственны за рамками чувств и сознания человека. А это значит, что мир инаков, чем провозглашает нынче физика, а ясновидение как предсказание будущего, электронное или неэлектронное, никогда не случается. Физика испытывает огромные проблемы в связи со временем, которое согласно ее общим теориям и законам обязано быть прекрасно обратимым, но, увы, оно не таково. Более того, проблема измерения времени в масштабе внутриатомных явлений подбрасывает разнообразные сложности – тем большие, чем меньшим является необходимый временной интервал. Возможно, это следует из того, что подход к настоящему не только относителен, как об этом говорит теория Эйнштейна, то есть зависим от локализации наблюдателей, но он также зависим и от самого масштаба явлений в том самом «месте».