— Послушай, милая моя. Когда ты была еще совсем маленькой, я поклялась, что никогда не стану ни давить на тебя, ни лезть в твои дела. Я ведь сама в юности от этого страдала. Моя мать так обожала нас, детей, что не позволяла нам жить собственной жизнью. Она хотела, чтобы мы всему научились из ее наставлений и советов, но со временем, конечно, поняла, что это невозможно. Я же твердо решила, что ты у меня будешь свободной и независимой. Быть может, я сделала ошибку, впала в другую крайность — надеюсь, ты, когда придет твое время, будешь с детьми мудрее и разумнее меня, — но я делала то, что считала правильным. Кроме того, ты знала, что я всегда здесь, всегда готова прийти к тебе на помощь.

До сих пор ты ни разу о помощи не просила, но сегодня я решила вмешаться в твои дела. Я стара, я принадлежу к иному поколению, но мне думается, Мона, время и годы не так уж важны, когда имеешь дело с собственным ребенком.

Когда у тебя будут свои дети, ты меня поймешь. То, что происходит с другими людьми, мы видим и слышим; то, что происходит с нашими детьми, — чувствуем.

Разумеется, все мы порой совершаем ошибки, но винить за ошибки следует себя, а не своего ребенка.

Когда человек несчастлив, это всегда заметно. Что уж говорить о матери — она сердцем чувствует, что дочь ее несчастна, даже если та держится храбро и мужественно. Милая моя, с самого своего приезда ты держалась поистине мужественно, но я видела, что ты в отчаянии, и если бы ты знала, как тяжело мне было смотреть на это и молчать!

— Мамочка!.. — Голос Моны дрогнул, она закрыла лицо руками. — Что мне ответить?

— Не отвечай, — мягко ответила миссис Вейл. — Ничего не говори, если не хочешь. С тех пор как ты немного подросла, я надеялась, что ты станешь поверять мне и радости свои, и горести. Но ты ничем со мной не делилась. И я подумала: должно быть, я не смогла завоевать твое доверие, не смогла выстроить ту дружбу, что протягивается сквозь годы, соединяя мать и дочь.

— Нет-нет! — торопливо возразила Мона. — Не думай, что я тебе не доверяла — просто…

Она запнулась и умолкла.

— Просто не была уверена, что я пойму, — докончила за нее мать. — Что ж, может, ты и была права. Мне и в самом деле трудновато понять, как ты, такая прелестная, очаровательная, одаренная, могла выбрать жизнь, принесшую тебе только несчастье и угрызения совести. Но все это в прошлом — что толку говорить об этом теперь? Важно то, что происходит с нами сейчас.

— Что сказала тебе Чар?

— Очень немногое. Я спросила миссис Стратуин, о чем вы с ней спорили вчера. Этот вопрос застал ее врасплох: она растерялась и не смогла внятно ответить. Тогда я спросила: это из-за Лайонела? Отвечать ей не было нужды — я прочла ответ у нее на лице.

— Но как ты узнала?..

Миссис Вейл вздохнула.

— Я, конечно, стара, — повторила она, — но еще не выжила из ума. Я прекрасно понимала: у тебя есть причины жить за границей и не приезжать домой. И, прости, твоим историям о работе я не слишком верила. Видишь ли, милая, у тебя в письмах иногда концы с концами не сходились. Случалось, в следующем письме ты забывала или путала то, что писала в предыдущем. И потом, где видано, чтобы наемная служащая порхала с курорта на курорт, от развлечения к развлечению? Разве бывают на свете такие щедрые и нетребовательные наниматели, как у тебя?

— И ты начала подозревать?.. — прошептала Мона.

— Не люблю слово «подозревать», — ответила мать. — Скажем лучше: я забеспокоилась.

— Продолжай же, мамочка, я хочу знать все!

— Ну, мне показалось странным, что ты ни разу не упоминаешь Лайонела. Я, разумеется, знала, где он, и, когда вы с ним оказывались в одном месте, странно было, что вы не пересекались. Я знала, как невелико общество в Каире и в Вене — и там и там я была с твоим отцом, — так что со временем начала задумываться о том, не сознательно ли ты избегаешь упоминаний о Лайонеле в своих письмах. И все же я не была уверена — до тех пор, пока после его смерти ты не вернулась из Америки.

— Значит, тогда?..

— Тогда, дорогая моя. Я упомянула о его смерти — и увидела твое лицо. Ты думала, тебе удалось притвориться безразличной, но мать не так легко обмануть. В твоем голосе ясно звучала боль. И еще: как бы ты ни старалась это скрыть, в первые несколько недель после твоего возвращения я постоянно замечала, что ты очень несчастна.

А когда явилась миссис Стратуин и я заметила, что ты терпеть ее не можешь, но почему-то боишься ей отказать, я постепенно начала понимать, что происходит, пока мне не стало ясно, что пора вмешаться.

— Ох, мамочка, что же ты теперь обо мне думаешь! — простонала Мона.

Миссис Вейл ласково опустила руку на ее склоненную голову.

— А что же, по-твоему, я должна думать? — спросила она. — Что ты у меня дурочка?

— Дурочка?! — вскричала Мона. — Я погубила свою жизнь, а теперь и твою!

Миссис Вейл рассмеялась, и в смехе ее звучала нежность и любовь.

— Милая моя, мою жизнь ты никогда не погубишь. Ты здесь, со мной — чего мне еще желать? Помни всегда: мы любим людей не за то, что они делают, а просто за то, что они есть. Да если бы ты даже убила кого-нибудь, неужели, думаешь, я бы перестала тебя любить? Мне было бы больно и горько, но никогда я не разлюбила бы тебя: ведь ты — часть меня, моя плоть и кровь, и об этом я забыть не в силах.

Мона уже плакала, закрыв лицо руками, беспомощно и горько, так, как не плакала со дня смерти Лайонела.

— Не надо, милая, не надо! — утешала ее мать. — Теперь все хорошо: ты дома, никто тебя не обидит, пока я здесь, рядом с тобой.

Мона потянулась за носовым платком.

— Мамочка, — проговорила она, всхлипывая, — ты у меня такое чудо! Никогда не думала, что ты такая!

— У меня лишь одно желание — чтобы ты доверяла мне.

— Если бы я тебе доверяла, насколько все было бы проще! Но я думала только об одном — как скрыть все это от тебя. Понимаешь, мне было стыдно.

— Да, я так и подумала.

Мона вытерла глаза.

— Во что я превратила собственную жизнь! Почему не могла жить, как все нормальные девушки: выйти замуж, обзавестись домом, нарожать детей?

— Я бы очень этого хотела, — задумчиво проговорила мать. — Всегда надеялась, что рано или поздно так и произойдет, но, может быть… — Она остановилась.

— Что?

— Быть может, для некоторых людей жизненный опыт так важен, что за него не жаль заплатить любую цену. Видишь ли… мне трудно облечь свою мысль в слова… но всегда, даже в детстве, ты отличалась от других девочек. Была умнее, живее, подвижнее. Всегда хотела от жизни чего-то большего, чем тихое, безмятежное существование. Быть может, во всем, что с тобой произошло, был какой-то смысл, которого мы, в нашей человеческой слепоте, понять не можем. — Взглянув на Мону, она добавила: — Никогда не могла понять, почему иные верующие столь узколобы и нетерпимы. Мне всегда казалось, что вера, напротив, расширяет наш кругозор и помогает принимать людские слабости.