Вторник, 25 мая. Платаны у меня под окнами оделись листвой: довольно безжизненной, анемичной листвой, и цветов на них нет, не то что кремовые фаллические свечки каштанов за окном моего кабинета в Холлиуэлле. И белки, само собой, по этим веткам не носятся, чему тут удивляться. Учитывая уровень загрязнения воздуха в центре Лондона, я должен еще сказать спасибо - и я говорю, - что здесь хоть деревья растут. Между Бруэр-стрит и Риджент-стрит есть узенький, ничем не примечательный проход, который называется Воздушная улица; я всегда усмехаюсь при виде таблички с этим названием. Именно усмехаюсь, а не смеюсь, потому что улочка эта неизменно забита транспортом, который изрыгает канцерогенные выхлопы, так что хочется покрепче сжать губы. Воздушная улица. Не знаю, почему она так называется, - продавая здесь воздух в бутылках, можно сколотить состояние.

Теперь, когда я постоянно живу в этой квартире, она вызывает у меня приступы клаустрофобии. Мне не хватает благоуханного воздуха Холлиуэлла, не хватает белок, играющих в саду в догонялки, не хватает тишины, какая бывает днем на улицах предместий, где летом самый громкий звук - отдаленное жужжание газонокосилки или чпоканье теннисного мяча. Но я больше не мог выносить напряжения, живя в одном доме с Салли. Молча, с каменным лицом проходить мимо нее на лестнице или в коридоре; обмениваться краткими записками-обвинениями («Если ты непременно хочешь замачивать свое белье, пожалуйста, вынь его до того, как подойдет моя очередь пользоваться хозяйственной комнатой». «Поскольку в последний раз ополаскиватель для посудомоечной машины покупала я, возможно, теперь это захочешь сделать ты»); прятаться, когда она открывает парадную дверь соседу или торговцу, чтобы избежать вынужденного общения с ней в их присутствии; снимать трубку, собираясь позвонить, и бросать ее как ошпаренный, потому что Салли уже говорит, а потом превозмогать искушение нажать кнопку и подслушать… Кто бы ни придумал эту забаву с «раздельным хозяйством», он обладал наклонностью к садизму… или извращенным чувством юмора. Когда я описал все это Джейку, он сказал:

- А знаешь, это отличная идея для ситкома.

С тех пор я с ним не разговариваю.

Вернувшись к ведению этого дневника, я испытываю странные чувства. В моих записях довольно большой пропуск. После того вечера, после заявления Салли, произведшего эффект разорвавшейся бомбы (кстати, почему так говорят? Что имеется в виду - граната, или мина, или примитивная авиабомба вроде тех, что метали из открытых кабин старых бипланов? В словаре ничего не нашел), - после того как Салли ворвалась в кабинет в ту пятницу вечером и объявила, что хочет жить отдельно, я несколько недель был слишком расстроен, чтобы писать, пусть даже и в дневнике. Я был вне себя от ревности, злости и жалости к себе. (Вот хорошее толкование выражения «вне себя»: ты настолько переполнен отрицательными эмоциями, что твой разум отделяется от тела, связь между ними нарушается, и ни один не в состоянии выразить боль другого.) Я мог думать только о том, как досадить Салли: создать проблемы с деньгами; выследить и разоблачить любовника, который, я был уверен, у нее есть; самому закрутить с кем-нибудь роман. Интересно, как мне могло прийти в голову, что это, последнее, средство хоть каплю ее взволнует? Даже если бы я сделал что хотел, как бы я сообщил ей об этом, ведь тогда она могла бы подать на быстрый развод в связи с изменой. Если бы я попытался разобраться в запутанных и изношенных проводах своих тогдашних мотиваций, мне пришлось бы признать, что я просто силился наверстать упущенные возможности разгульной жизни.

Когда Салли в одностороннем порядке объявила о своей независимости, больнее всего меня задело то, что она отторгла меня как личность, тем самым дав понять, что все наши тридцать лет совместной жизни или значительная их часть, с ее точки зрения, ничего не стоит, не имеет смысла. После ее ухода я сел на пол в гостиной со всеми нашими семейными фотоальбомами, в которые давно не заглядывал, разложил их вокруг себя и стал листать, а слезы катились у меня по щекам. Невыносимо мучительно смотреть на эти снимки! Салли с детьми - улыбаются в объектив, сидя в шезлонгах, ребятишки в колясках, на качелях, рядом с замками из песка, на пруду, в бассейне, на велосипеде, верхом на пони, на палубе парома, пересекающего Ла-Манш, и в патио французских gites. С каждым годом дети становились все выше и крепче, у Салли все больше худело лицо и прибавлялось седины, но она всегда выглядела здоровой и счастливой. Да, счастливой. Ведь камера не может солгать? Я шмыгал носом, утирал слезы и сморкался, пристально вглядываясь в яркие цветные кодаковские карточки, словно мог различить в лице Салли какой-то знак будущей неприязни. Но масштаб снимка был слишком мал, и я не мог рассмотреть ее глаза, а ведь только они способны выдать истинные мысли человека. Наверно, все это была одна видимость - наш «счастливый брак», улыбка перед камерой.

Перестав верить в свой брак, сразу начинаешь сомневаться в своем восприятии действительности. Я думал, что знаю Салли, - внезапно обнаружилось, что это не так. Значит, скорее всего, я не знаю и себя. Возможно, я вообще ничего не знаю. От такого умозаклкючения голова пошла кругом, и я загнал его внутрь себя поглубже, найдя прибежище в гневе. Я сделал из Салли исчадие ада. Только она была виновата в развале на шей семьи. Сколько бы правды ни содержалось в ее жалобах на мою эгоцентричность, частую смену настроений, рассеянность и т.д. и т.п. (а по общему мнению, мое невнимание к известию о беременности Джейн было существенным проколом), они не могли служить достаточным основанием для того, чтобы бросить меня. Должна быть другая причина, а именно другой мужчина. В нашем кругу предостаточно примеров неверности, подтверждающих это предположение. И наш образ жизни после того, как дети покинули дом, с легкостью позволил бы Салли завести другую привязанность - два дня в неделю я жил в Лондоне, а ее профессиональная жизнь была для меня закрытой книгой, как я уже понял. Особенно меня злило то, что сам я этой ситуацией не пользовался. Хотя «злость» не совсем то слово. Негодование, или, как сказала бы по-французски Эми, chagrin, лучше передает мои чувства - скрежет зубовный, сдерживаемый гнев, мысленное «ты-об-этом-пожалеешь». Досада охватывала меня при мысли о тех женщинах, которыми я мог обладать в течение своей профессиональной деятельности, особенно в последние годы, если бы не вздумал хранить верность Салли: актрисы и ассистентки режиссера, сотрудницы отдела рекламы и секретарши - все они так восприимчивы к mana успешного сценариста. Как однажды поведала мне Эми, Фрейд сказал, что всеми писателями движут три побудительных мотива: слава, деньги и любовь женщин (или мужчин, как можно предположить, хотя не думаю, чтобы Фрейд принимал всерьез писателей-женщин или геев). Я признаю, что первые два мотива мне не чужды, но от третьего я старательно воздерживался из принципа. И какую же награду я получил? Выброшен за ненадобностью, как только иссякли мои сексуальные силы.

Эта последняя мысль вызвала у меня приступ паники. Сколько еще лет мне осталось, чтобы наверстать Упущенные в прошлом возможности? Я вспомнил, как написал в своем дневнике несколько недель назад: «Не получится превратить свое последнее совокупление в торжественное мероприятие, потому что ты не узнаешь, что оно последнее, пока оно не наступит; а когда узнаешь, то оно уже сотрется у тебя из памяти». Я попытался вспомнить, когда мы с Салли в последний раз занимались любовью, и не смог. Посмотрел по дневнику и нашел запись в субботу 27 февраля. Подробностей не было, только то, что Салли удивилась, когда я проявил инициативу, и довольно вяло подчинилась. Все это лишь разожгло мои подозрения. Я перевернул еще несколько страниц назад, до разговора в клубе со своими партнерами по теннису: «Ты присматривай за своей хозяйкой, Пузан… Говорят, он и по другой части не промах… Да, снаряжение у него что надо». В голове у меня, подобно искре, вспыхнула разгадка тайны. Бретт Саттон, ну конечно! Уроки тенниса, новые спортивные костюмы, внезапное решение покрасить волосы… Все совпало. В мозгу у меня закрутился порнофильм - обнаженная Салли на кушетке в медпункте клуба закидывает в экстазе голову, а Бретт Саттон терзает ее своим огромным членом.