Севенн всплеснул руками и бросился к Шатогерену, который только что показался в саду. Амалия взяла кошку на руки и стала смотреть, как Севенн, бурно жестикулируя, описывает коллеге смертоубийственную затею их пациента. Дуэль в санатории, подумать только! Мало им несчастного случая, и убийства, и попытки самоубийства, и…

Однако в беседу врачей самым неучтивым образом вмешался Карел Хофнер.

– Кажется, завтра вы собирались ехать к графине Эстергази? – обратился он к Рене. – Имею честь сообщить вам, что ваши услуги более не понадобятся.

– В самом деле? – равнодушно отозвался Шатогерен. – Должен сказать, сударь, ваше лицо мне несколько напоминает тамошнего привратника. Хотя для привратника вы очень смело судите о том, кому нужен врач, а кому нет.

– К госпоже графине едет из Праги настоящий специалист, доктор Брюкнер, который лечит всю ее семью. Так что вам нечего делать на вилле, господин виконт, – злобно сказал Хофнер, побагровев. И тут же не удержался от того, чтобы еще больнее уколоть собеседника: – Можете не сомневаться, за остальные визиты вам тоже заплатят.

Шатогерен вздохнул и обернулся к Шарлю:

– Шевалье, как я понимаю, вам нужен доктор? Я к вашим услугам. Очень хочется увидеть, как вы прикончите этого господина. Хоть я и республиканец, но некоторые привратники определенно действуют мне на нервы.

– Ну-ну, хватит! – грубо оборвал его Хофнер. – А насчет прикончить… Герр фон Лихтенштейн может вам подтвердить, что в Богемии я считаюсь одним из лучших стрелков. На месте шевалье я бы писал завещание.

– Но вы не на его месте, – возразил, вступая в милую беседу, Мэтью Уилмингтон.

– И благодарю за то бога, – с вызовом парировал богемец. – Надеюсь, господа секунданты, вы договоритесь быстро. У меня и помимо дуэли хватает дел!

Он кивнул Рудольфу, бросил уничтожающий взгляд на Амалию и двинулся к карете, по пути пиная ногами мелкие камешки на дорожке.

– Шарль, зачем все это? – подошла к Шевалье Амалия, когда больные разбрелись, обсуждая новость о предстоящей дуэли.

Тот непонимающе взглянул на нее.

– Как – зачем, госпожа баронесса? Я дал ему пощечину, и он вызвал меня на дуэль. Я не могу не драться.

Он улыбался и казался совершенно уверенным в себе, как будто ему предстояла приятная прогулка. Однако Амалию не покидало странное ощущение, что она могла сделать что-то, но не сделала. Будь она понаивней и хуже знай жизнь (и людей), она бы стала горячо отговаривать Шарля от дуэли; но для такой, какой она была, начинать подобный разговор не имело смысла. Амалия знала, что молодой офицер обречен, и Шарль тоже знал; и оба понимали, что никакие деньги на свете, никакое наследство дяди Грегуара ничего не изменит. Де Вермон был приговорен, и если дуэлью он рассчитывал свой приговор приблизить – что ж, баронесса была не вправе осуждать его. И все же ее сердило, что шевалье падет именно от руки Карела Хофнера, который – как она знала – был мерзавцем, и притом мерзавцем опасным.

– Я приду к вам сегодня со вторым секундантом, – обратился Рудольф фон Лихтейнштейн к Мэтью и Нередину. – Его зовут Альберт Хофнер, он богемский дворянин. Полагаю, мы быстро сумеем прийти к согласию.

У всех них в то мгновение был особенный, немного заговорщицкий вид, столь характерный для мужчин, которые обсуждают Очень Важную Проблему, и Амалия рассердилась. Сама она не могла заставить себя воспринимать всерьез дуэль умирающего и одного из первых стрелков Богемии. И, хотя баронесса старалась скрыть это даже от себя самой, на душе у нее было неспокойно.

Несмотря на весьма недвусмысленное предупреждение Карела Хофнера, вечером Алексей все равно отправился в Ниццу и без десяти минут шесть уже был у ворот виллы, носившей весьма поэтическое название «Грезы». Хмурый привратник – на сей раз им оказался не Хофнер и даже не его брат Альберт – впустил Нередина и пригласил следовать за собой.

«Интересно, что я чувствую?» – размышлял поэт, идя по саду. Он повертел головой, но заметил только вольготно раскинувшиеся кусты, яркие цветы и какую-то зелень вроде плюща, которая оплетала высокие стены. Однако Алексей всегда был равнодушен к той части природы, которой занималась ботаника; он не помнил ни названий цветов, ни других растений, и красивый сад показался ему лишь мешаниной пестрых пятен. С моря, вкрадчиво рокотавшего где-то вдали, наползал сырой туман, пахнувший водорослями и русалками. И Алексей подумал, что сырость при его болезни вредна и что женщина, которая живет на вилле, должна была отменно скучать, видя вокруг себя изо дня в день одни и те же лица. Пожалуй, он был чуточку заинтригован неожиданным приглашением, но в глубине его души жили два человека: один – поэтический и легко загорающийся, пылкий и чувствительный, а другой – тот самый неистребимый поручик, основательный, здравомыслящий малый, которого никто и ничто на свете не могло сбить с толку. И в то время как поэт восторженно предвкушал встречу с интересной, начитанной женщиной, поручик, позевывая, твердил ему, что она наверняка увлеклась поэзией от скуки, от пустоты своей царственной жизни, а на самом деле понимает в стихах столько же, сколько все салонные барыньки, которые в свете выглядят такими утонченными, а дома, не обинуясь, бьют горничных по щекам и визгливо спорят с кухарками из-за копеечных покупок. «А впрочем, – усмехнулся Нередин, – какая разница? Вечер с королевой Елизаветой все равно стоит любого другого». Да и, по совести говоря, сколько встречалось людей, которые смотрели бы на поэзию так, как он сам?

Слуга уже открывал перед ним дверь.

Алексей миновал анфиладу полутемных комнат, в которых стояли печальные кресла, закрытые чехлами, и высокие резные шкафы. Почти вся мебель имела вид унылый и заброшенный, как дряхлая-предряхлая семья, которая давно уже ни от кого не получает вестей и сама не знает, зачем еще живет на белом свете. Чувствовалось отсутствие заботливой хозяйской руки, кого-то, кому этот дом и вправду был нужен, кто мог бы искренне любоваться скверными картинами на стенах или уютно расположиться в кресле с трубочкой у камина. «И все-то я фантазирую, – подумал поэт, на мгновение вновь превращаясь в поручика. – Мебель как мебель, и комнаты как комнаты. Мало ли на свете домов и вещей, которые никому не нужны?»

Часы с натугой начали бить шесть, когда слуга ввел Алексея в гостиную, где находилась фрейлина, которую он уже видел раньше возле королевы. Вид у почтенной дамы был холодный, если не сказать враждебный. По ее манерам чувствовалось, что она не слишком ценит любых поэтов и ставит их едва ли выше лакеев. Придворная дама сухо сообщила Алексею, что Ее величество Елизавета Богемская скоро будет и что пунктуальность месье Нередина, которая столь нехарактерна для молодого поколения, делает ему честь.

– Я никогда не опаздываю на встречи с королевами, – попробовал пошутить Нередин, но по взору дамы (который теперь прямо-таки источал ледяное презрение) он понял, что шутка вышла неудачной.

Внезапно Алексею все наскучило, он уже и сам не понимал, зачем вообще пришел сюда. Но вот двери растворились, и вошла королева. Сейчас она была в голубом платье, и в ее темных волосах, как и прежде, заблудились бриллиантовые бабочки. Елизавета протянула Нередину руку, и тот, смутившись, все же нашел в себе силы ее поцеловать. Ладонь была сухая и теплая. Он заметил лишь одно кольцо – с большим изумрудом – и вспомнил, что королева любит только аквамарины. Вблизи было заметно, что одна бровь у Ее величества чуть выше другой, но Алексею показалось, что эта асимметрия только красит лицо Елизаветы, добавляя ей шарма. «Кажется, я уже начинаю думать, как Шарль», – мелькнуло в голове у поэта. Он ни за что на свете не хотел быть невежливым с царственной дамой, даже в мыслях.