Какие они разные, эти девушки, внешне совершенно не похожие друг на друга, но есть в них нечто общее, неуловимое, почти не осязаемое, — в манере сидеть, откидывать назад голову, говорить, смотреть. Не ищет ли он специально в Антонине сходство с Ксенией? Не обманывает ли себя, вызывая мысленно другой образ и желая найти его отражение в сидящей напротив него девушке? Не убаюкивает ли себя призраками воспоминаний о несбывшемся, страстно желая вернуть давно прошедшее время, пытаясь повернуть его вспять и вновь пережить прожитое?

И как же Валя Сорокина, тоже уехавшая с семьей в эвакуацию? Но она далеко, а Тоня здесь, только протяни руку — и ощутишь ее живое тепло…

— С работой здесь трудно? — прервал он затянувшееся молчание.

— Найти можно, — вздохнула Тоня. — Только кто возьмет уволенную с оборонного завода? Время сами знаете какое.

— Не хочу обещать, — Волков встал, подошел к висевшей на стене кухни старенькой, вырванной из атласа школьной карте, на которой красным карандашом отмечали линию фронта. — Но попробую помочь. Прямо завтра.

— Спасибо, — горько усмехнулась она. — Только не стало бы вам самому после этого хуже.

— Почему? — обернулся Антон. — Говорите, в чем дело?

— Отец у меня сидел, — глухо ответила Тоня. — Правда, перед войной его реабилитировали и мне удалось наконец-то пойти учиться дальше. Что, — она подняла голову и с вызовом посмотрела на него, — не побоитесь просить за дочь врага народа?

— Знаете, — медленно ведя по карте пальцем, словно повторяя свой путь домой из приграничного польского городка, откликнулся после паузы Антон, — в Москве я познакомился с одним интересным человеком. Он профессор математики, но, по-моему, больше философ. От него я услышал о том, что очень важно, когда кто-нибудь ждет и надеется на твое возвращение. И представьте себе, это говорил очень одинокий человек, глубже и острее других чувствующий одиночество. Я могу уехать и больше сюда не вернуться, можете уехать вы и потеряются наши следы, но мне бы этого не хотелось. Наверное, я в чем-то не прав, начав разговор сейчас, возможно, он совсем не ко времени и не к месту, но другого случая вдруг да не представится. Разрешите мне писать вам и запишите номер моей полевой почты…

* * *

Одного Волкова на завод Кривошеин не отпустил, поехал с ним сам.

— Ты еще не знаешь, каков там Петенька, — бурчал он, привычно массируя пальцами левой руки уродливый шрам на тыльной стороне ладони правой.

Помощник директора по найму Петр Александрович Первухин оказался взъерошенным молодым парнем в гимнастерке старого образца с двумя кубарями в петлицах. Не выпуская изо рта дымящийся папиросы, он молча пожал приехавшим руки и показал на стулья. Сев за стол, заваленный бумагами, вопросительно уставился на нежданных гостей.

— Ты вот что, Петя, — по-свойски обратился к нему Кривошеин. — Что там у тебя с лаборанткой получилось?

— Сушкова? — недобро прищурился Первухин. — Антонина Дмитриевна?

— Да, — подтвердил Антон.

— Уволена, — ткнув в пепельницу окурок и зло примяв его, отрубил Петенька и пригладил ладонью торчащие вихры. — А в чем, собственно, дело?

— За что уволили? — расстегивая шинель и всем своим видом показывая, что уходить отсюда он пока не собирается, поинтересовался Сергей Иванович. — По статье?

— Как дочь врага народа, — не вставая, Первухин открыл массивный сейф и достал папку. Порывшись, вытащил листок. — Вот, извольте ознакомиться с ответом на запрос. Сами же давали ориентировку по проверке кадров. Родитель ее был арестован как враг народа.

— Но его же реабилитировали, — возразил Волков, но умолк, почувствовав, как Кривошеин сжал ему колено.

— Могли тогда не разобраться, — небрежно отмахнулся Петенька, — а сейчас доверять ей оборонные секреты просто преступно. Согласны? — не дождавшись ответа, он продолжил. — Меня здесь для чего поставили, а? Чтобы я ушами квакал или работал? Где гарантии, что она не связана с врагом, тем более ее отец остался на оккупированной территории и еще неизвестно, чем он там занят. Вот так.

Прочтя переданный ему Кривошеиным листок, Волков положил его на край стола, и Первухин тут же спрятал документ в папку, убрал ее в сейф и захлопнул тяжелую дверцу, повернув в скважине замка ключ.

— Она в анкете про отца писала? — доставая папиросы, поглядел в глаза хозяину кабинета Сергей Иванович.

— Ну и что? — откинулся тот на спинку стула. — Ну, писала. Плела, что тот воевал в Красной армии, потом работал по линии Наркомпроса. Ответ читали? Арестован как дезертир и вражеский элемент из семьи заводчика-фабриканта. А яблоко от яблоньки…

— А то, что обвинение снято, вы в ответе прочли? — поиграл желваками Антон. — Прочли или нет? Я с ней говорил, она своего отца лет с трех даже не видела, а вы… Где ей теперь работать? И по-государственному ли разбрасываться опытными лаборантками?

— По-государетвенному будет не дать пролезть на предприятие оборонного значения врагу! — без запинки парировал Первухин. — Не дать пролезть и затаиться! Выявить и уничтожить! Знаете, как Максим Горький говорил: если враг не сдается…

— Дурак ты, Петя, — с горьким сожалением констатировал Кривошеин. — Нашел себе врага, да побезответнее? А настоящего до сих пор не выявили. Эх ты, комсомольское племя!

— Но-но, — привстал хозяин из-за стола, — я вам, Сергей Иванович, не подчиненный, могу и рапорт подать.

— Подавай, — побагровел и набычился Кривошеин. — Подавай, сопляк! Меня не такие пугали… Рапорт он подаст!

Первухин побледнел и расширенными глазами уставился в стену, кусая губы. Повисла гнетущая тишина.

За окнами кабинета продолжал жить своей обыденной жизнью завод — полз по узкоколейке чумазый паровозик, таща вагонетки с металлоломом, перекликались гудки, звенели краны, дымили печи, бубнила на стене точка радиотрансляции, по-комариному пища из черной бумажной тарелки репродуктора. Слегка прищурив глаза, глядел со стены на сидевших внизу товарищ Сталин, поблескивая стеклом большого портрета в широкой багетовой раме, и словно оценивал каждого по его делам, словам и поступкам.

«Вот почему она сказала: не стало бы вам самому хуже, — подумал Антон. — Старая заповедь — сын за отца не отвечает, — здесь, как и везде, не в почете. Теперь каждый отвечает за все, за любые грехи: и свои, и родителей. Однако кто нам дал право считать себя высшим судьей? Может, Петечка, как зовет его Кривошеин, присвоил себе такое право вместе с другими и теперь, не задумываясь, решает судьбы, казня и милуя по собственному усмотрению и сообразуясь только с мнением начальства, но никак не с законом и собственной совестью? Да и всегда ли они у нас совпадают — закон, совесть и брошенные с высоких трибун лозунги? Сколько еще людских судеб мы вот так вот, походя, решим, определив дальнейшее бытие живущих рядом с нами, сколько еще искалечим жизней, молодых и старых? Неужели он не понимает, что творит, обрекая девчонку на голод и холод, лишая ее работы, угла и куска хлеба в чужом городе?»