Таким образом, стремясь подчинить Польшу русскому политическому влиянию, Пестель преследовал две цели. Во-первых, он как бы брал реванш за то оскорбление, которое, в представлении многих декабристов, Александр I нанес России, даровав Польше конституцию, а во-вторых, формально независимая Польша становилась буфером между Западной Европой и Россией и, возможно, даже плацдармом для осуществления экспансии революционной России в Европу.

Подведем итоги. В национальном проекте Пестеля пересеклись две различные культурные традиции: романтическая идея национальной самобытности и просветительский миф о единстве человеческой природы. Просветители считали, что природа человека всегда и везде одинакова. Все различия между людьми, в том числе и национальные, они относили к числу предрассудков. Беря за основу нового государства русскую национально-культурную традицию (отказ от заимствованных слов, национальный костюм, перенос столицы в Нижний Новгород или во Владимир и т. д.), Пестель в действительности воплощал не идею культурного возрождения, а преследовал, по сути, чуждую ей цель унификации. В этом смысле, как и просветители, он исходит не из исторического опыта, а из идеи Разума. В отличие от романтиков, усматривавших в национальных традициях некий мистический смысл, Пестель строил свой национальный проект на сугубо рационалистической основе. Его обращение к традициям носило исключительно формальный характер.

Традиции по самой своей природе амбивалентны. С одной стороны, они связывают человека с Домом, национальной историей и всем тем, в чем, по словам Пушкина, «обретает сердце пищу», но, с другой стороны, они несут в себе накопленный веками груз предрассудков, часто препятствующих проникновению в жизнь рациональных начал. Пестель, как ему, видимо, казалось, нашел «соломоново решение». Революция должна была покончить с национальными предрассудками и на их месте заложить основы новых традиций, сохраняющих, однако, связь с национальными корнями.

В своих преобразовательных проектах Пестель выступал не как русификатор, а как рационализатор. Поэтому его национальная политика, предусматривающая слияние всех народов, населяющих Россию, в единый народ, предполагала создание нового народа как материала для рационально устроенного государства. Предлагаемая им с этой целью единая культурная основа, отдаленно напоминающая древнерусские традиции, в действительности не имела с ними ничего общего.

Когда речь заходит о внутренней противоречивости движения декабристов, то неизбежно всплывает давно ставшее традиционным противопоставление лидера Южного общества автора «Русской правды» П. И. Пестеля и одного из руководителей Северного общества, автора Конституции, Н. М. Муравьева. Нет необходимости еще раз останавливаться на сопоставлении их программных документов. Накопленная в этом направлении более чем за столетний период научная традиция была подытожена А. Б. Рогинским следующим образом: «Разногласия М[уравьева] с его главным оппонентом Пестелем не сводились лишь к избираемой ими для будущей России форме правления (монархия у М[уравьева], республика у Пестеля), суть их разногласий определялась представлениями о цели гос[ударст]ва: для Пестеля она в благоденствии общества в целом, для Муравьева – в свободе индивидуума. В противовес пестелевской уравнительной республике, где частные интересы могли быть принесены в жертву гос[ударст]ву, выражавшему коллективную волю организованного народа, М[уравьев], опасавшийся “тирании толпы” столько же, сколь и деспотизма самодержца, делал в своем проекте упор на правах личности и старался исключить к[акое]-л[ибо] вмешательство гос[ударст]ва в частную жизнь граждан»[524]. Несколько расширив эту верную по сути мысль, можно утверждать, что Пестель и Муравьев стоят у истоков двух течений в русском освободительном движении: революционного и либерального. Однако при всей очевидности такого утверждения нельзя не заметить, что в нем утрачиваются специфические черты каждого из декабристов в отдельности, а их сближения и расхождения теряют ту неповторимую конкретно-историческую атмосферу, которой они были порождены.

Как было показано в предыдущей главе, преобразовательные проекты Пестеля во многом опирались на опыт Французской революции как ближайшей политической традиции. С неменьшей долей вероятности можно утверждать, что этот опыт был актуален и для Никиты Михайловича Муравьева. Однако задача исследователя – не просто констатировать этот факт, но и постараться разглядеть конкретное преломление этого опыта в муравьевских политических проектах.

С живыми свидетелям революции Муравьев столкнулся в Париже в 1815 г., куда попал почти сразу же по завершении Ста дней. В Париже Муравьев провел примерно 2,5 месяца – с начала июля по середину сентября. Это было время белого террора и выборов в палату депутатов. Декабрист С. Г. Волконский, находившийся в то время, как и Муравьев, во Франции, позже вспоминал: «Настроение умов во Франции в это время было противное Бурбонам, но события слишком тяготели над народною гордостью. Преследования над всеми защитниками строя Империи, которые были только представителями массы народной, еще более ожесточили оную»[525]. Воинствующие роялисты, воспользовавшись ситуацией «междуцарствия», когда наполеоновская администрация уже сложила свои полномочия, а новая, королевская, еще не прибыла на места, начали вооружаться и терроризировать население. Кровавые события начались 25 июля 1815 г. в Марселе, где были убиты десятки наполеоновских солдат и офицеров, а также истреблена почти вся египетская община, среди которой находились мамелюки, привезенные Наполеоном из Египетского похода. В июле в Ниме грузчик Ж. Дюпон по прозвищу Трестайон возглавил массовые убийства протестантов. 15 августа в Тулузе генерал Ж. П. Рамель, роялист, пытался именем Людовика XVIII разоружить вердетов и был ими убит. 22 августа 1815 г. в Авиньоне был убит маршал Г. М. А. Брюн, его труп был выброшен толпой в Рону.

Размах террористического движения на юге при попустительстве оккупационных войск заставил вмешаться Людовика XVIII, обратившегося к нации с заявлением, что подобного рода факты являются «преступлением против нас и Франции». Речь шла о том, чтобы стихийные расправы взять под правительственный контроль и преследовать противников монархии в законном порядке. Министр полиции Ж. Фуше составил два проскрипционных списка, включающих жителей Парижа. Первый состоял из девятнадцати военных, подлежащих суду, второй – из тридцати восьми гражданских лиц, судьбу которых должна была решить палата депутатов. Первой жертвой из этих списков стал генерал Ш. А. Ю. Лабедуайер. После поражения под Ватерлоо он пытался бежать в Америку, но, приехав тайно в Париж, чтобы проститься с семьей, был схвачен и предан суду. Во время суда над ним присутствующий в зале С. Г. Волконский после перечисления фактов, якобы доказывающих вину подсудимого, воскликнул: «Cela n’est pas net, cela n’est pas net»[526]. За эту выходку он получил выговор от Александра I, запортившего ему «вмешиваться в дела Франции»[527]. 19 августа Лабедуайур был расстрелян. В сентябре были расстреляны генералы, братья К. и С. Фоше. Некоторым приговоренным к смерти, как, например, маршалу Ж. Б. Друэ д’Эрлон, генералу А. М. Лавалетту, братьям Ф. А. и А. Д. Лаллеманам, удалось бежать.