Двор фермы Вэлша был сплошной грязью, лужей без свиней. Там ничего не росло. И ничего не двигалось: ни кошек, ни кур, ни собачонок, выбегающих погрозить нам. Дом был маленький, дряхлый, пепельно-серый. На деревянной черепице толстым слоем рос мох. Не было навеса, вместо него был натянут брезент от одной стены, чтобы укрыть раковину для стирки с катком для белья и бельевой веревкой, которая провисала под унылыми фланелевыми рубашками разных размеров и потемневшими простынями.

Из печной трубы поднимался дымок. Было удивительно смотреть наверх и видеть, что небо голубое и чистое.

Чак постучал. Женщина открыла дверь и стояла в дверном проеме, позади нее маячила маленькая девочка. Обе они были рыжими и худыми. Маленькая девочка улыбалась Чаку. Чак улыбался грустно ей в ответ.

– Я была удивлена, – сказала женщина. – Должна сказать, я была удивлена.

– Мне очень жаль, – сказал Чак.

Он сделал виноватое лицо, которое демонстрировал сегодня утром на кухне.

– Я бы никогда не подумала, что вы способны на такое, – сказала она. Она посмотрела на меня, затем повернулась к Чаку. – Ты говоришь, что тебе жаль. Что ж, мне тоже. И мистеру Вэлшу жаль. Мы даже представить такого не могли.

Миссис Вэлш сказала, где найти мужа. Мы тяжело тащились по грязи, канистры с топливом болтались по бокам, Чак всю дорогу повторял «Черт, черт, черт…»

Мистер Вэлш сидел на куче дров, наблюдая за Джеком и еще одним из сыновей. Они ковыряли грязь палками. Мистер Вэлш был с непокрытой головой. Его тонкие каштановые волосы колыхались на легком ветерке. На нем был новый комбинезон, темно-синий, выглядящий жестким и облепленный грязью в районе щиколоток. Мы подошли к нему и поставили канистры на землю. Он посмотрел на них, затем снова на сыновей. Они не спускали с нас глаз, хотя работали не со злостью, а просто чтобы посмотреть, что произойдет. Я слышал, как их палки чавкали в грязи с тем же звуком, что наши ботинки завязали в ней прошлой ночью. Чак помахал им, и они оба кивнули.

Какое-то время мы смотрели на них. Затем Чак подошел к мистеру Вэлшу и начал говорить тихим голосом, рассказывая, как он сожалеет о том, что мы сделали. Он не предоставил никаких объяснений и не упомянул о том, что мы были пьяными. Его обращение было нарочито искренним, почти трагичным.

Мистер Вэлш молча смотрел за сыновьями. Когда Чак закончил, мистер Вэлш повернулся и посмотрел на нас, и я мог видеть по тому, как медленно и с усилием он двигался, что смотреть на нас было для него мучением. Его щеки были щетинистыми и впалыми. На лице засохли пятна грязи. Его карие глаза были мутными, как будто он плакал или только собирался заплакать.

Мне не обязательно было видеть слезы в глазах мистера Вэлша, чтобы понять, что я опозорился. Я знал это, когда мы впервые приехали на фермерский двор и увидел это место при свете дня. Все, что я увидел впоследствии, только углубило это знание. Эти люди и так были на самом краю пропасти, а я своими действиями подталкивал их еще больше. Не то чтобы сильно, но достаточно для того, чтобы приблизить их к черте отчаяния. То, что мы вернули бензин, ничего не меняло. Реальный урон был в том, что они теперь знали: кто-то может вот так запросто явиться и нанести им оскорбление. Понимание этого должно было заставить их почувствовать себя маленькими и одинокими – вот какой урон мы причинили. Кое-что из этого я понял, остальное только почувствовал.

Ферма Вэлшей казалась мне знакомой. Это не было просто сходство между их домом и домом, где я жил в Сиэтле. Картинка полностью совпадала: дом, грязь, безмолвие, мальчишки, копающиеся в грязной жиже. Это был упадок в самом явном его выражении.

Зачем эти мальчишки ковыряли землю под столбики? Забор шел параллельно тому, который уже огораживал ферму. У Вэлшей не было животных, которых бы они держали за оградой – забор там не был нужен. Их работа была бессмысленной. Годы спустя, когда я ждал лодку, которая перевезла бы меня через реку, я наблюдал за двумя вьетнамскими женщинами, которые методично колотили палками о колеса брошенного грузовика. Они делали это довольно долго и все еще продолжали делать это, когда я уже пересек реку. Они были частью сна, в котором я узнал Вэлшей, сна-поражения, сна-проклятия с его торжественной хореографией серьезности бесполезных действий.

Чтобы создавать образы других людей, нужно иметь детское или изощренное воображение. Я не знал Вэлшей. У меня не было права видеть их таким образом. У меня не было права чувствовать страх, жалость или отвращение, не было права чувствовать что бы то ни было, кроме сожаления за то, что я совершил. Тем не менее я чувствовал все это. Что-то похожее на панику накрыло меня. Я не мог как следует вздохнуть. Все, чего я хотел, это уйти отсюда.

Мистер Вэлш сказал Чаку что-то, чего я не услышал, и тот шагнул в сторону. Я понял, что его извинения приняты. Теперь мистер Вэлш ждал, что же скажу я, и его выражение лица говорило о том, что для него это было непросто. Настало время разделаться с этим. Но я оставался на месте, наблюдая, как сыновья Вэлша месят грязь. Я не мог ни пошевелиться, ни сказать что-либо. Все, что я мог делать, это просто стоять на месте. Когда Чак понял, что я не собираюсь ничего говорить, он пробормотал «до свидания» и пожал мистеру Вэлшу руку. Я проследовал за ним к машине, не оглядываясь.

Мистер Болджер постучал в нашу дверь, когда пришел домой. Этот незначительный жест вселял надежду на лучшее, и когда он зашел, я увидел, что он готов нас простить. Это навеяло на меня грусть: оказаться в шаге от прощения и не иметь права его получить. Он кивнул и сказал:

– Как все прошло?

Чак не отвечал. Он не разговаривал со мной с того момента, как мы покинули ферму Вэлшей. Я знал, что он презирает, что я не извинился, но у меня не было способа объяснить мои чувства ему или даже себе самому. Я верил, что нет разницы между объяснениями и оправданиями и что оправдания это не мужественно. Так что были только чувства, очень сложные чувства. Я не сознавался в них. Я едва ли знал, что они у меня вообще есть.

Чак замкнулся в себе. Наступал переломный момент. Я не мог целиком поддерживать его в кутежах, а сейчас подвел еще и в раскаянии.

Мистер Болджер посмотрел на меня, когда не получил ответа от Чака.

– Чак извинился, – сказал я. – Я – нет.

Мистер Болджер попросил Чака оставить нас наедине и сел на другую кровать, когда Чак вышел. Он был терпелив и пытался понять, почему я не извинился. Все, что я сумел сказать, это что – не смог.

Он спросил меня конкретнее.

– Я хотел, – сказал я. – Я просто не смог.

– Ты согласен, что должен Вэлшам извинение?

– Да, сэр.

– Ты обещаешь извиниться, Джек? Ты дал слово.

Я снова сказал, что хотел, но не мог.