взаимосвязь» между эстетикой Стравинского и Пушкина. Таким образом, свою наиболее сильную приверженность Стравинский устами Мандельштама выражает Пушкину-формалисту.

Мандельштам снова обратился к характеристике русского мировосприятия Пушкина – перешедшая в «Хронику моей жизни» Стравинского, эта идея была впервые сформулирована композитором в открытом письме в газету Times в 1921 году. Там Стравинский обосновал свое возвращение к Чайковскому, замечая, что «Национальные элементы как таковые очень сильны и у Пушкина, и у Глинки, и у Чайковского» [Стравинский 2005: 220][305]. В юбилейном очерке должен был найти отражение и другой важный аспект творчества Пушкина: сочетание европейского и русского наследия. В эссе подчеркивается, что, будучи европейским по духу, творчество Пушкина вместе с тем имело глубокие корни в русской традиции. «Творческое миропонимание» Пушкина было необычным для русских, за исключением нескольких гениев, таких как Михаил Глинка и Петр Чайковский, которые были названы «славными музыкальными предшественниками» Стравинского, и Дягилев, чье мироощущение, как говорилось в эссе, Стравинский сам научился развивать. Считать искусство этих выдающихся русских «космополитическим» было так же несправедливо, как не замечать национальных элементов в творчестве Пушкина, – утверждал Мандельштам. Национальный элемент представлялся стихийным, а не намеренно привнесенным аспектом натуры поэта – тем аспектом, о котором автор статьи отзывается пренебрежительно (вслед за самим Стравинским, который писал о «национально-этнографической эстетике» как о «стремлении достаточно бесплодном» [Там же]), как о «опасном», поскольку он препятствует «свободному и естественному развитию культуры… навсегда связанной с культурой Европы». Пушкин Стравинского, который одновременно был и европейским, и русским, стал литературной версией неоклассического «я» композитора, сформированного им, в свою очередь, благодаря использованию классического Пушкина в качестве важной модели для собственного извода неоклассицизма.

Воззрения Стравинского на Пушкина были близки русским эмигрантам, жившим в воображаемом культурном пространстве России за рубежом. Эмигрантская версия Пушкина, на удивление единообразная, несла на себе следы душевного потрясения, связанного с опытом изгнания, и была чем-то вроде фотонегатива того радикально нового взгляда на Пушкина, который сформировался в сталинской России. Пушкинская годовщина стала полем битвы между двумя разделенными русскими культурами, причем обе стороны предъявляли права собственности на своего кумира. В этой главе я сравниваю Пушкинские торжества в Париже и в сталинской России, показывая, как французская столица в конце 1930-х годов превратилась из политически нейтральной гавани в место, где открыто не симпатизировали русским эмигрантам. Юбилей 1937 года в Париже, призванный под именем Пушкина добиться единства диаспоры, выявил слабость и постепенный распад русской эмигрантской культуры. Уже одно то, что Лифарь, бывший танцовщик Дягилева, играл центральную роль в организации эмигрантского Пушкинского праздника, являлось признаком ослабления некогда единого культурного центра, дестабилизированного внутренней борьбой, крушением надежд и растущим влиянием сталинской России. В 1930-е годы советская идеология превратилась из отдаленной политической и культурной угрозы в главную силу, формирующую облик французской столицы. Коммунизм, поначалу воспринимаемый многими как утопическая утопия, превратился в то, что многие считали действенным противоядием от нацизма, представлявшего гораздо большую угрозу для Европы и русской эмигрантской общины. Когда в июне 1940 года фашистская чума достигла Парижа, она разрушила то, что еще оставалось от эмигрантской русской культуры. Некоторые русские, такие, например, как Лифарь, предпочли сотрудничать с нацистами[306]; другие решили бежать, в который раз примеряя на себя новую культурную идентичность.

Париж под знаменем Пушкина

В зарубежной России Пушкин был объектом самого настоящего культа. В 1925 году день его рождения был объявлен Днем русской культуры, который отмечался во всех столицах мира, где жили русские [Andreyev, Savicky 2004: 156]. Нигилистическая критика XIX века, считавшая, что Пушкин не представляет собой никакой «общественной пользы», сделала его предметом любви эмигрантов, которые не выносили марксистских интерпретаций социальной функции искусства – особенно если учесть, что большевики поначалу игнорировали Пушкина как аристократа и апологета царского режима и эмигранты могли претендовать на него как на свою собственность. Владислав Ходасевич и Марина Цветаева превозносили поэзию Пушкина как образец формального совершенства, а эмигрантская интеллигенция находила утешение в его бескомпромиссном индивидуализме [Раев 1994: 125]. Но когда в 1937 году выяснилось, что у зарубежной России есть конкурент в праздновании столетия со дня смерти поэта в лице Советской России, положение с исключительным правом собственности изменилось. Юбилей, провозглашенный всемирным празднованием национального русского гения, стал еще более болезненным свидетельством непреодолимого барьера между двумя русскими культурами. С точки зрения русского зарубежья этот праздник должен был объединить диаспору и укрепить то немногое, что еще оставалось от ее политической, социальной и культурной целостности. Выдавая желаемое за действительное, К. И. Зайцев писал в статье «Борьба за Пушкина» для парижского «Возрождения»: «…эмиграция… выстроилась вся, как одна боевая семья, под знаменем Пушкина»[307].

Хотя Пушкинские празднования в Зарубежной России позиционировались как не связанные с политикой, им тем не менее приходилось противостоять советской пропаганде, которая использовала это событие в собственных целях. Париж, центр эмигрантской интеллектуальной жизни и организационный центр празднования, в сражении за Пушкина превратился в сложное с точки зрения культуры поле битвы. Между торжествами, которые проводила советская сторона, и празднованиями эмигрантов возникли идеологические разногласия, что привело в замешательство французскую столицу, поскольку СССР через свое посольство на Рю де Гренель располагал серьезными рычагами влияния на французскую интеллигенцию и недавно сформированное правительство, стремившееся к сотрудничеству с Союзом после победы Народного фронта в 1936 году.

Как рассказывает Лифарь, где-то в середине 1934 года его пригласили на квартиру Павла Милюкова (1859–1943), основателя и лидера либеральной Конституционно-демократической партии (партии кадетов) и главного редактора газеты «Последние новости» в Париже. Поводом была встреча с Владимиром Зеелером (1874–1954), еще одним членом партии кадетов и секретарем Центрального комитета Дня русской культуры, и Михаилом Федоровым (1858–1949), членом Русского национального комитета и одним из основателей просуществовавшего недолгое время журнала «Борьба за Россию» [Перельмутер 1999: 7–8]. На встрече, сообщает Лифарь, речь шла о создании Пушкинского комитета, который должен был организовать торжества в юбилейный год. Лифаря пригласили в надежде, что танцовщик наряду с такими знаменитыми русскими артистами, как Федор Шаляпин и Сергей Рахманинов, придаст мероприятиям художественную значимость.

Во главе Пушкинского комитета стал Василий Маклаков (1869–1957), который в период с 1917 по 1924 год являлся неаккредитованным послом уже не существующей царской России в Париже. Благодаря своей способности выступать посредником между противоборствующими политическими группировками русских эмигрантов и французским правительством Маклаков идеально подходил на роль председателя комитета. В статье в «Последних новостях» от 19 января 1937 года лауреат Нобелевской премии писатель Иван Бунин, Милюков и Федоров указаны как товарищи председателя Пушкинского комитета, а ученый-филолог Григорий