В связи с этим предстояла большая организационная работа. Надо было укомплектовать новые отряды, доставить вооружение, разработать планы боевых действий.

…Вечером, перед заходом солнца, Зарубин выстроил посредине лагеря весь личный состав отряда.

В лесу стояла торжественная тишина, нарушаемая лишь птичьим гомоном. Косые лучи солнца узкими полосками пробивались сквозь ветви деревьев, освещая ряды пестро одетых лесных воинов. Партизаны стояли плечо к плечу, построившись замкнутым четырехугольником.

Внутри этого четырехугольника стояли Гурамишвили, Пушкарев, Добрынин, Зарубин, Лисняк, Костров, Рузметов, Охрименко. Полковник передал Пушкареву свою объемистую полевую сумку, а сам развернул лист бумаги. Гурамишвили откашлялся и хотел уже начать читать, как где-то рядом, над головами людей, на вершине сосны раздалось звонко и отчетливо:

— Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…

Все подняли головы. Добрынин улыбнулся.

— На нас кукует, — сказал он.

Шепот прошел по рядам партизан.

— К счастью это, товарищи, — засмеялся Гурамишвили. — Хорошая примета.

А кукушка продолжала куковать. Из глубины леса ей стала вторить другая.

— Товарищи! — начал полковник. — Приказом командующего Западным фронтом пятьдесят шесть ваших партизан, наиболее отличившихся в борьбе с гитлеровскими захватчиками во вражеском тылу, награждены боевыми орденами и медалями. Мне поручено объявить вам об этом и вручить награды.

Громовое «ура» разорвало тишину.

Первыми полковник назвал погибших. Среди них были Селифонов, Дымников, Багров, Кудрин, Грачев, Найденов, Набиулин, младший Толочко. Затем началось вручение наград присутствующим.

В половине одиннадцатого вышли на аэродром. В самолеты сели Гурамишвили с сыном Бойко и Лисняк со своим ординарцем. Они летели в расположение отряда Локоткова.

Уже из кабины самолета Лисняк крикнул:

— Под водой был, под землей был, теперь вверх подался. Езди на моих коняшках, майор, да не поминай лихом. Ловко ты меня подсидел. Ну, бывай…

Его последние слова утонули в дружном реве моторов.

Всю первую половину ноября стояла сырая, пасмурная погода. По целым суткам шел мелкий осенний дождь, иногда вперемежку со снегом. На рассвете по лесу клубился тяжелый белесый туман, на час-полтора изредка проглядывало солнце, а затем откуда-то сверху, с макушек деревьев, вместе с брызгами дождя срывался холодный ветер. Когда он стихал, снова слышался лишь монотонный шум мелкого дождя.

Невеселые думы навевала погода, но и без нее было горько на сердце партизан.

Ушло лето, а вместе с ним ушли неясные, смутные надежды на скорую встречу с родными, близкими. Обстановка на фронте усложнилась. Враг вышел к Волге, поспешно подтягивал к фронту резервы, вводил в бой все новые танковые и механизированные соединения, новые массы авиации.

Надо было активнее помогать фронту. И партизаны бригады Зарубина делали все, что было в их силах. Нападали на вражеские части, совершали налеты на гарнизоны гитлеровцев, рвали железнодорожное полотно, пускали под откос воинские эшелоны, поднимали на воздух мосты, склады оккупантов.

Сталинград! — вот что было у каждого в мыслях, у каждого на сердце. Сводки Совинформбюро, размножаемые Топорковым, переходили из рук в руки. Запоминали каждое слово, каждую цифру. На политзанятия люди приходили в эти дни особенно хорошо подготовленными.

Фашистская печать и радио распространяли всевозможные лживые слухи о близком разгроме вооруженных сил советского государства, о неминуемом падении Сталинграда, о неизбежной победе гитлеровского оружия. Надо было терпеливо разъяснять населению лживость и беспочвенность фашистских измышлений, надо было боевыми делами доказывать, что силы советского народа неистощимы, что его нельзя победить.

А погода, сырая, промозглая, сковывала маневренность отрядов. Многие партизаны не имели исправной обуви, одежды и, возвращаясь с боевого задания, зачастую полдня сидели в землянках нагишом, пока их одежда подсыхала у негаснущих камельков и печурок.

Во второй половине ноября сразу ударил мороз, и настроение у всех поднялось. Мороз посеребрил инеем кочки, лужайки, затянул крепким ледком лужи, болотца, речушки. Как-то под вечер неуверенно и робко посыпались первые редкие снежинки. Снег, не прекращаясь, падал двое суток сряду и покрыл все пушистой белой шубой. Лес преобразился, затих. В отрядах начали спешно ремонтировать сохранившиеся с прошлой зимы лыжи, готовить новые, самодельные.

В один из морозных вечеров в штабной землянке находились Пушкарев, Добрынин, Зарубин и Костров. Огонь в печке затухал. Дотлевавшие поленья уже не излучали тепла. Пушкарев составлял текст листовки, Добрынин был занят починкой своего полушубка, Зарубин спал на топчане, а Костров лежал рядом с ним, глубоко задумавшись и уставившись неподвижным взглядом в бревенчатый потолок землянки.

Он думал о том, как разительно изменилось положение партизан к этой второй военной зиме. Год тому назад партизаны составляли лишь небольшой отряд, по численности меньший, чем каждый из трех отрядов, которые ныне объединены в бригаде. А как выросли люди! Подрывник Рузметов — начальник штаба бригады. Агроном Бойко, слесарь Толочко, лейтенант Веремчук — командиры отрядов. Они решают самостоятельные боевые задачи, проводят крупные операции, умело и отважно руководят людьми в бою.

Размышления Кострова прервал вошедший Охрименко. Дмитрий Константинович Охрименко уже прижился в бригаде, стал своим человеком среди зарубинских партизан. Наладив постоянную связь бригады с отрядом Локоткова и успешно справляясь со своими обязанностями члена бюро окружкома, он часто ходил на боевые задания, проводил политзанятия в отряде Веремчука и, как бывший преподаватель немецкого языка, помогал капитану Кострову допрашивать пленных, составлять тексты листовок, переводить захваченные немецкие документы. Он не мог сидеть без дела, а если дела не было, шел в землянки посидеть с партизанами или в сводный бригадный госпиталь к раненым.

Лицо у Охрименко было приветливое, сразу располагающее к себе. В веселых насмешливых глазах всегда сверкали лукавые искорки.

Умный, веселый, внимательный к людям, Охрименко быстро завоевал симпатии партизан бригады. Все полюбили его, и казалось, что он давнишний жилец этого лесного лагеря.

Охрименко бросил около печки охапку сухих дров и принялся раздувать огонь.

Дрова занялись быстро, пламя запрыгало, потянулось кверху, по лицам побежали тени.

— Загрустили что-то, товарищи дорогие, — проговорил Охрименко.

Пушкарев поднял голову от бумаги, снял очки и спрятал их в футляр.

— Как на дворе? — поинтересовался он, не ответив на замечание Охрименко.

— Холодно и ветрено.