— Маш… — отважился он наконец. — А может, продать нам ее, а?

— Квакнулся? — перехваченным горлом прошипела она, расширив глаза, пожалуй, пострашнее, чем у того, на дверце.

Ей-то что?.. Не видела она там никакого лица, хоть расшибись!

Вскоре пошли признаки нервного расстройства.

— Что ж ты пялишься, гад? — говорил он в сердцах импортной стенке. — Чего тебе от меня надо? Не нравится, как живу, да?.. Да уж, наверное, получше тебя!

Колдун, понятное дело, молчал. Зато стал сниться по ночам. Раздвигались стены, и темная высокая фигура вступала в комнату, а за спиной у нее мерцали в сумерках озёра, и плавал над ними туман, и доносились издали всплески и тихий русалочий смех… И каждый раз он каким-то чудом заставлял себя проснуться за секунду до того, как с насмешливо шевельнувшихся губ колдуна сорвется простое и страшное слово, после которого уже ничего не поправишь…

— Сволочь Прибабах… — бормотал он, подставляя голову под струю холодной воды в ванной. — И черт меня тогда дернул…

Лекарство от наваждения нашлось неожиданно. Выяснилось вдруг, что после третьей рюмки суровое древнее лицо само собой распадается на бессмысленные разводы и полосы — и снова перед тобой честная простая дверца с облицовкой из натурального шпона. И смотри себе телевизор сколько влезет — никто не следит, никто не мешает… К концу недели, однако, он заметил, что лицо пропадает уже не после третьей, а лишь после четвертой-пятой рюмки…

Запой пресекла жена. Разув в очередной раз супруга и потрясая туфлей перед самой его физиономией, она всерьез пригрозила, что отправит на лечение.

Он бросил пить и весь день ходил тихий, пришибленный, искательно поглядывая на дверцу. Если от кошмара невозможно избавиться, то с ним надо хотя бы примириться. Вскоре он обнаружил, что за время его запоя колдун сильно подобрел. И смотрел по-другому: не жестоко, а как-то… искушающе, что ли? Пошли, дескать… Русалки, то-сё… Гляди вон, красота какая! А то ведь так и будешь до гробовой доски рубли сшибать…

Заснул он почти спокойно.

А ночью кто-то тронул его за плечо, и он сел на постели, различая в полумраке темную высокую фигуру.

— Пошли, — внятно произнес негромкий хрипловатый голос, и он послушно принялся одеваться, больше всего почему-то боясь разбудить жену. Не справившись с дрожью, завязал как попало шнурки на туфлях и, беспомощно оглядевшись, пошел за молчаливым высоким поводырем — туда, где мерцали сумерки и громоздились скалы, где над дорогой стояли, накренившись, резные, загадочно улыбающиеся идолы, а над русалочьими озерами плавал жемчужный волшебный туман.

Такое впечатление, что этот телефон-автомат неоднократно побивали за что-то каменьями. Трубка была прикована к помятому корпусу крепкой короткой цепью. Как кружка к бачку, машинально отметил Калогер.

Он опустил в черную прорезь две минуты жизни и набрал номер.

— Банк времени слушает, — незамедлительно отозвался любезный женский голос.

Калогер молчал.

— Банк времени слушает, — повторила женщина, не изменив интонации ни на йоту.

Калогер медленно опустил трубку на деформированный рычаг.

— Банк вре… — Голос оборвался, и в недрах автомата что-то негромко звякнуло. Две минуты жизни были потрачены впустую.

Еще пару минут он потратил на бессмысленное стискивание трубки. Потом резко обернулся и обнаружил, что стоит лицом к лицу с ярко и безвкусно одетой женщиной, видимо, ожидавшей конца разговора. Женщина смотрела на Калогера чуть отшатнувшись и округлив глаза.

— Извините… — пробормотал он, сообразив, что напугал ее своим неожиданным поворотом и перекошенным, надо полагать, лицом.

Он побрел к набережной, и ветер, как прикладом, подталкивал его в спину. Глупо… Конечно, звонить туда не следовало. Но раз уж позвонил…

Да, раз уж позвонил, то будь добр — доведи дело до конца и выслушай неизменно любезный женский голос, который сообщит, что на банковском счету у вас, господин Калогер, в общей сложности где-то еще два месяца жизни. Или около того…

Два месяца? Он остановился, чувствуя, как неодолимый ужас словно высасывает его изнутри: еще миг — и хрупкая оболочка — все, что осталось от Калогера, — схлопнется и косо опадет на асфальт.

— Прекрати! — хрипло сказал он. — Ну!

Не сразу, на прекратилось. Да, вот так, оказывается…

«Успокоился? — с отвращением спросил он себя. — Утрись и следуй дальше…»

Два месяца… Невероятно. Последний раз он интересовался своими капиталами года три назад, сразу после развода, и у него тогда, помнится, оставалось еще лет десять… Нет-нет, в этом надо разобраться… Ну, работал, конечно. Без роздыха. На износ. «Испепеленные», «Нигромант», «Медь звенящая» — что ни книга, то каторга… И все равно: десять лет за три года? Невероятно…

День был ветреный. Улица являла собой подобие вытяжной трубы. Рядом с Калогером, шурша по асфальту, полз обрывок газеты, испятнанный клюквенным соком. Казалось, в городе идет продувка: все лишнее, все отслужившее свой срок сметалось в сторону набережной.

И еще знакомые, вспомнил он вдруг. Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Пожиратели чужого времени… Ладно, Калогер, хватит. Какие, к дьяволу, десять лет! Давай о том, что есть.

Ну, допустим, два месяца. Дней десять сразу же откинь на квартплату. Жрать тоже что-то надо — еще тридцать дней долой… Нет, двадцать. Хватит с тебя двадцати. Итого, месяц. А «Слепые поводыри» — это страниц триста как минимум…

У табачного киоска Калогер задержался (испятнанная клюквенным соком газета уползла дальше) и, уплатив полчаса, получил пачку «Жупела» и на десять минут сдачи. Кстати, о куреве. Курево — это еще дня три, не меньше… С чем остаешься, Калогер?

Он добрался до набережной и, расслабленно опустившись на скамью, стал смотреть, как на том берегу бурлят подобно расплавленному олову серебристые тополя.

Подумать только, а ведь есть среди пишущей братии люди, всерьез уверяющие, что зарабатывают времени больше, чем тратят… Врут, собачьи дети! Больше, чем тратишь, не заработаешь. Как ни крути, а рано или поздно время кончается…

Прикуривая, Калогер обратил внимание, что возле гранитной вазы стоит и смотрит на него та самая женщина, с которой он столкнулся у телефона-автомата. Так… Выпученные глаза, намечающийся зобик — видимо, базедова болезнь, а никакой не испуг, как ему показалось вначале. Вялые, равнодушно сложенные губы, нос — клювом. Одета в супермодный бесформенный балахон, состроченный из цветных клиньев.

«Ну вот и стервятники, — беспомощно подумал он. — Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Почуяли. Последний автограф Калогера… Ах, дьявол, сейчас ведь подойдет!..»

Не сводя с него глаз, женщина двинулась к скамье — осторожно, словно крадучись. Яркое лоскутное оперенье встрепано ветром; все, что может бренчать, — бренчит: серьги, браслеты, цепочки. Богема, надо полагать.