Отец замолчал, а я все крутил в руках снимок, на котором Уна и Эдвард были вдвоем, улыбались друг другу, и понимал, что привычная картина мира начинает трескаться и рассыпаться.

— Наутро в мой дом пришли жрицы Храма Праматери. Я решил, что они пришли обговорить детали свадьбы, но они принесли вот это, — Эдвард щелчком отправил ко мне по полированной поверхности стола два желтых листа, перевел на меня глаза и горько усмехнулся, — ты почитай, почитай… Время пока еще есть.

Один из листов, верхний, оказался… доносом. В нем жрицам Храма сообщалось, что Эдвард, сын Эвана, глава рода Песчаных котов, в нарушение заповедей великой Праматери привез на Кериму иномирянку, и скрывает ее в своем доме, намереваясь сочетаться с ней браком, чтобы не допустить её служения Храму. Самым поразительным открытием стала подпись — я хорошо запомнил её за годы жизни в отцовском доме, и хоть почерк у автора этой бумажки с возрастом поменялся, но вот угловатая, нервная подпись не изменилась ни капли. Донос был подписан Найной.

Я поднял на отца удивленный взгляд, но он только криво ухмыльнулся:

— Читай дальше…

Вторым листом оказалась официальная бумага из Храма, в которой Эдварду, сыну Эвана, главе рода Степных котов было запрещено вступать в брак с иномирянкой Уной, и предписано доставить оную иномирянку в Храм в течение суток. Видимо, чтобы у отца не возникло соблазнов, ему было приказано отдать парный мужской браслет, в противном случае жрицам предписывалось доставить иномирянку в Храм немедленно, собственными силами. Также Эдварда информировали, что информация о запрете на брак передана по всем Храмам Керимы.

— И ты отдал браслет, чтобы выиграть время, — я не спрашивал, скорей утверждал, — и вызвал Расмуса.

— Чужая любимая лучше, чем мертвая любимая, ведь так, сын? — в голосе отца явно слышалась горечь, — Я до сих пор помню, как дрожали её губы, когда я объявил ей о своем решении, её помертвевший голос: "За что, Эд? За что?!". Тогда мне казалось, что если она будет ненавидеть меня — ей будет легче жить дальше, и принять Расмуса, как мужа. Я много раз думал, правильно ли я поступил, не сказав ей правды, и ничего не предприняв. У меня до сих пор нет верного ответа. Надо ли было бежать и прятаться? Стоило ли улететь с планеты? Но на мне была ответственность за наш род, и некому было её передать: я был молод, самонадеян и не думал о плохом. К подобному развитию событий я был просто не готов: растерялся, поддался эмоциями, да и кроме того мне банально не хватило времени. Часто потом я размышлял о воле случая. Что было бы, если бы я решился на свадьбу раньше, если бы пошел из Храма другой дорогой, если бы Найна узнала обо всем уже после свадьбы? И на эти вопросы я не знаю ответа. Расмус и Уна поженились следующим вечером, в маленьком храме Праматери, связи с которым у Храма в Таншере почти не было, в затерянном поселке, до которого они добирались на перекладных и несколько раз переезжали, пока не осели в Первом. К счастью — о том, что твоя мать ждет ребенка, не знал никто кроме нас троих. Думаю, узнай тогда об этом Дочери — у нас не было бы ни единого шанса.

— Значит, Расмус боялся не того, что ты возьмешь свое решение назад, он боялся за маму? — я уже не знал, что и думать, — Но как же? Если это правда, то почему ты никогда не интересовался, как мы живем?

— Уна стала чужой женой. Это было моим решением. Чтобы я по этому поводу ни думал и ни чувствовал, я был не вправе больше вмешиваться в её жизнь. А вот ты…

Отец махнул рукой, показывая на карточки рассыпанные по столу, придвинул мне стопку писем:

— Ты смотри, смотри… Вряд ли у нас будет возможность поговорить еще раз. Ты ведь не передумаешь?

— Нет. Ты же понимаешь.

— Понимаю, — кивнул отец.

— Прости, — неожиданно искренне попросил я, и получил в ответ слабый взмах рукой.

Я молча перебирал снимки и удивлялся: некоторых не было даже в нашем семейном альбоме. Вот Расмус держит меня на руках в Храме Праматери, принеся меня на имянаречение.

— Единственное, о чем я просил его — это назвать тебя Сайгоном. Мы выбрали это имя вдвоем с Уной, и я боялся, что после всего случившегося она не захочет назвать тебя так, — послышался тихий отцовский голос.

Снимки, снимки, снимки… Вот мы с мамой в парке, катаемся на карусели, а её светлые волосы спрятаны под платок. Я с мамой, я с Расмусом, вот мы с Терри деремся, вот ведем за руки смешно переставляющего ножки Сибила. Вот я во дворе отцовского дома показываю в след Найне неприличный жест, а вот я с дядей Эмилем тренируюсь на заднем дворе. На всех этих снимках был я — один или с кем то, отдыхающий или занимающийся, улыбающийся или хмурый. Я потянулся к письмам уже зная, что я прочту там. Ровный, незнакомый почерк, который подробно рассказывал о каждом месяце моей жизни в тихом поселке со смешным названием "Первый", где не селились воины, сменился на летящий и угловатый, рассказывающий о моей жизни в школе.

— Все эти годы, пока ты был маленьким, я не позволял себе ни намека на чувства к тебе или к твоей матери. Любое проявление слабости неминуемо привело бы к тому, что на вас снова обратил бы внимание Храм. Мне все казалось, что когда ты повзрослеешь, я смогу объяснить ты поймешь. Но когда я приехал за тобой…

— Погоди, — перебил я его, потому что от воспоминаний о том дне подступила горечь, — Но почему, если все было именно так, говорят о том, что ты не захотел жениться на маме?

— Ты еще не понял? — отец очень устало потер свой браслет, и я понял, что этот жест я унаследовал от него, а еще вдруг части головоломки сложились.

— Найна?

Отец лишь невесело усмехнулся в ответ:

— Я плохо помню, что происходило после отъезда Уны: я не помню, что я делал, как жил. Не помню того, как решил жениться (возможно, это решение приняли за меня). Даже нашу свадьбу с Найной помню лишь урывками, например, как она бьет меня по лицу и кричит, чтобы я больше никогда не смел называть её в постели именем "иномирянской ведьмы, которая совсем заморочила мне голову". А когда я немного пришел в себя и смог воспринимать окружающую действительность… слух уже оброс подробностями, и бороться с ним было бессмысленно. Впрочем, у Праматери извращенное чувство справедливости: в итоге эта глупая выдумка обернулась против самой Найны. Её саму стали считать женой проклятого, и жрицы и врачи отказались помочь нам с детьми. Видит Праматерь, я не желал и не желаю Найне зла, я предан ей и забочусь о её нуждах, я чувствую к ней мучительную привязанность, вызванную браслетом, но я так и не смог забыть твоей матери, Сайгон. Найна всегда это чувствовала и ревновала ужасно, а когда ей сказали, что у нас не будет детей… У нас случилась ужасная ссора: Найна кричала, обвиняла меня в собственном бесплодии, в том, что я загубил ей жизнь. Это был единственный раз, когда я сорвался, и проговорился о том, что у меня есть ты. Для Найны это был жестокий удар: узнать, что её соперница не только счастлива, но и имеет то, чего у нее никогда не будет. А потом Дочери Храма нашли вас. Твоя мать после двойняшек уже не могла иметь детей, и была для них бесполезна, а вот ты… Тогда я чудом успел опередить храмовниц и забрать тебя в свой дом. Храмовницы были в бешенстве, но и я уже не был прежним. Мы торговались, как два харепа на Ак-Тепе за стакан тыквенных семечек: мне разрешили признать тебя и оставить в своем доме, но потребовали запретить тебе покидать Кериму. Мне казалось — я победил, но ты ненавидел меня, и эта ненависть была осязаема. Знаешь, сколько раз я, взрослый, сильный мужчина, которого боятся и уважают, воин и глава сильного рода стоял у дверей твоей спальни и не мог решиться зайти? А потом ты впустил в свой мирок Эмиля, и я умирал от ревности и боли. Мы тогда долго говорили с ним, и Эмиль уговорил меня оставить все, как есть — ненависть помогает достигать цели, а пока ты ненавидел меня — Найна не стала бы тебе вредить.