Йейтс начал меняться снова в первые годы ХХ века: его письма к друзьям стали отражением его поэзии и пьес, его язык стал менее сложным, более «домашним», близким к просторечию. «В итоге любое искусство есть попытка выделить из исчезающего мира образ совершенства человека не только ради искусства, но ради его собственной ценности».[319] За этим стоит его любимая идея маски: лик, который мы являем миру, и открывает нас, и скрывает. Здесь он все еще не расстается с идеей духовной борьбы, которая в итоге подводит к смыслу жизни, и помнит о том, что в нем самом, как и в других людях, есть разделение, препятствующее единству, – а именно к единству он изо всех сил стремился всю свою жизнь.

С 1909 года, что особенно усилилось после 1911, он стал серьезно интересоваться спиритуализмом: он посещал соответствующие сеансы, где, по его словам, надеялся обрести единство «ума, души и тела». По словам Эллманна, он был удивительно доверчивым, так что исследовал чудесные явления: возможность с помощью «автоматического [или «свободного»] письма» преодолеть границы своего ума и знаний, природу спиритов и загробной жизни.[320] (А при том он интересовался «не столь формальными вещами», вроде ответа на вопрос, надо ли ему вступать в брак с Мод Гонн.) Осталось немало свидетельств о попытках Йейтса сотрудничать с людьми, которые занимались «автоматическим письмом», но при всем этом, как говорит Эллманн, он не считал себя «слишком суеверным». Скорее, «не будучи в состоянии полностью согласиться с доктринами исследования души, Йейтс все больше обращался к мифам и метафорам, которые позволяли обойти вопрос о вере в буквальном смысле слова».[321]

«Мы поем посреди нашей неопределенности», – писал Йейтс в эссе «Per Amica Silentia Lunae», но Эллманн утверждает, что иногда он, притворяясь убежденным человеком, хитро избегает прямых вопросов, иными словами, он «отчаянно стремился преодолеть скептицизм и начать во что-то верить».[322] То есть Йейтс, подобно многим другим людям, оказался как бы в ловушке: он ненавидел материализм, но не мог убедить себя в существовании иной реальности.

Этот конфликт подогревал его отец, который в переписке обсуждал со своим сыном вопросы эстетики, одновременно давая понять, с помощью психологических терминов, что, по его мнению, останется в будущем. Отец поэта был в каком-то смысле антитезой своего сына – более того, он, похоже, жил лучше, он был в мире с собой в большей мере. Йейтс в письмах к отцу (1914–1915) говорил, что хочет создать из своих мыслей «религиозную систему», а в своем дневнике отмечал, что «в новой Ирландии борьба с религией будет весомее, чем простой антиклерикализм». В то время он также открыл (с помощью Эзры Паунда, который был литературным агентом Эрнста Феннолозы, ученого, который много лет изучал в Японии театр но), что японские драмы полны духов и масок и что эти пьесы главным образом отражают отличие смертного от духа.

Йейтс стремился создать новую драматургию, приспособив японские идеи к европейскому контексту. Его первая пьеса, отражавшая это стремление, «Ястребиный источник», была сжатым и энергичным произведением о поиске мудрости (вода источника дает мудрость, но когда герой в итоге его находит, источник уже пересох). Похоже, эта пьеса отражала самые глубокие страхи Йейтса, направленные на самого себя.

В это время он повстречался с Джорджи Хайд-Лиз, знакомой Эзры Паунда. Ее интересовали исследования психики и теософия Рудольфа Штейнера, а Йейтс посодействовал ее вступлению в Золотую Зарю. После краткого периода помолвки в октябре 1917 года они поженились. Джорджи обладала способностью «автоматического письма», что очень занимало Йейтса. Он забросил спиритические сеансы и даже на какое-то время оставил поэзию, пока не получил с помощью автоматического письма послание (быть может, оно было чересчур практичным): «Мы будем снабжать тебя метафорами для стихов».[323]

Миссис Йейтс была выносливой женщиной и могла часами работать, чтобы удовлетворить требования мужа, когда она участвовала в создании странной книги Йейтса «Видение», где содержалась классификация личности, насчитывающая двадцать восемь типов, или фаз, каждая из которых соответствовала одной из фаз Луны и каждая была определенной спицей в Великом Колесе. В этой классификации любая человеческая «душа» (Йейтс не любил этого слова, но не мог найти для него альтернативы) проходила через все двадцать восемь фаз. Позже он стал уделять больше внимания Четырем Способностям, которыми «душа» наделена в разных пропорциях. Эти способности – Воля, Маска, Творческий Ум и Тело Судьбы, где первые две и две последние суть пары противоположностей. У Йейтса были различные геометрические представления о форме истории и характера, которые вместе с двадцатью восемью фазами и четырьмя способностями – он здесь во многом опирался на исследования, проведенные с помощью автоматического письма жены, – составляли то, что Эллманн называет «эзотерическим йейтсизмом», благодаря которому поэт возвысился как никогда.[324]

Йейтс понимал, что его система несет в себе проблемы. «Он ясно видел, что удалив бога из вселенной и сведя всю жизнь к циклам, он лишил свою систему любой богословской основы, за исключением одного утверждения, что если ты живешь гармоничной жизнью, можно думать, что тебя ждет более гармоничное будущее… Он не мог определить добро и зло, кроме как с точки зрения полного и неполного самовыражения». «В период, предшествовавший, скажем, 1927 году [когда он работал над «Видением»], создавалась философия, которая должна была обладать конкретностью формулировок, опираться на непосредственный опыт, не стремиться к общим положениям, не придавать большого значения богу или еще какой-то внешней сущности и говорить о благе, которое всегда доступно человеку [что перекликается с «внешним повторением» Ницше]… Люди уже не станут отделять идею бога от идеи человеческого гения, человеческой продуктивности во всех ее формах».[325]

Позже Йейтс пришел к тому, что Эллманн называет «придирчивым принятием жизни», что стало рамками, в которых он жил. В эту эпоху он признавал в своих стихах, что жизнь от состояния «неоконченного человека с его болью» перешла к состоянию «завершенного человека среди врагов». Он не отказался от своего национализма. Ему хотелось объединить жизнь, работу и страну «в одно неразрывное целое».[326] Позднее он открыл для себя разных индийских гуру (это был последний этап его оккультных поисков), но в написанном тогда стихотворении «Византия» он прославляет человеческое воображение в могущественном творческом труде, который не пытается избежать трудностей: