В водовороте жизненной ямы?

Сердце слабеет,

Злоба редеет,

Мысли «мудрее»,

Но дьявол довлеет.

Выплыву ль?.. Сволочи!

«Мэйдэй» не слышат!..

Только три звёздочки

В сумраке дышат.

* * *

От тебя ничего не осталось.

Был героем и весь усох.

Столько книг никогда не читалось,

Столько – не перечёркивал строк.

Пред тобой, безутешно кривляясь,

Вязнет в зеркале вялый рот.

Сумасшедшая пляшет старость,

Пустоглазую в круг зовёт.

* * *

Всё будет так, как я хочу.

Нечаянно и непонятно.

И всё, что представлялось невозвратным,

Подвластно времени – жестокому врачу.

Рванёт освобождённая душа,

Обмякнет тело, распрямятся руки.

Огонь обнимет кости. Не спеша,

Исчезнет то, что содержало муки.

Моих протонов взмоют вереницы,

Внедряясь в мира новые творенья,

И девушка, чтоб одолеть сомненья,

Сорвёт цветок, в котором атом мой

кружится.

О чудо жить и умирать,

И возвращаться сонмами подобий.

Не сознавать и сознавать.

Смеяться, плача у надгробий.

* * *

Нет, этот климат не для меня.

Мне бы уехать, уехать отсюда.

Где-то нетронутые звенят

Воды прозрачные в роще-чудо.

Лето короткое, как ночлег,

Не выжигает из тела душу:

В нём уже слышен осенний забег

Перед тоской белоснежной стужи.

Я б и уехал, и сгинул бы след,

Но тут случилась как раз заваруха:

Не досказала мне свой секрет

Шёпотом жарким одна девчуха.

Носик наморщив в таинстве важном,

Вся в ореоле глазищ развёрстых,

Прощекотала мне ухо страшным:

Дрался в их садике мальчик толстый!..

* * *

Шабат-шалом ещё не наступил,

И содрогаясь, небо жадно пьёт,

Под утомлённый рёв своих турбин,

В Москву взлетевший круто самолёт.

Диспетчер Сеня, парень средних лет,

Московский вдруг увидел белый снег,

Московский он увидел ясно двор,

В экран вперив свой утомлённый взор.

Увидел женщину в серебряном окне,

Махавшую ему давно рукой,

Чтоб возвращался сын уже домой…

Промолвил: «Мама», – словно бы во сне.

Шабат-шалом ещё не наступил,

Ещё взлетают в небо самолёты…

Диспетчер Сеня что-то загрустил:

В душе-радаре детства «некудоты»[18].

* * *

Я тоже пою,

Круглоглазая птица, но ты – от любви —

я – от боли.

Ты песню свою,

А я песню мою.

Я в клетке, а ты на просторе.

Ты, радуясь жизни, чирикаешь всласть —

Угрюмы мои бормотанья.

Ты – в небе, но не боишься упасть —

В грязи я страшусь утопанья.

Ах, как он был прав, длиннохвостый

мудрец,

Пред Господом вслух заявляя,

Что разум, внедрённый в «творенья венец»,

Мучения лишь доставляет.

Что лучше пичугой весёлой летать,

Не зная о смерти и тлене,

Чем смысл и границ в необъятном искать,

Душою погрязши в смятеньи.

Тель-Авив летом

Каркасы башен «фаловито»

Калечат небосводный смог,

В убранстве пробок змеевитом

Асфальт и трещины дорог,

Кудахтанье сигнализаций,

Надёжность прочной духоты,

Неисчислимость вариаций

Шумов торговой суеты…

Здесь по-одесски величаво

Морская глубь за веком век,

Волнуясь, сервирует брег

Солёных ракушек приправой…

Но – стоит только обернуться,

Вглядеться в городской испуг:

В лицо гостиницы смеются,

Лопочет человечий круг.

И пахнет прибылью и сексом,

И веет горечью и бегством.

01.06.11

* * *

В этом споре отчаянном злости и муки —

Отмолчусь.

Справедливости горя, кровожадности

злюки —

Усмехнусь.

Что в шифровке записано, ровно —

То читать.

Не прибавить ни «геника» к Слову —

Не отнять.

И сотрутся в мирах кромешных —

Все следы.

И задуманных партий взвешены —

Все ходы.

02.06.11

* * *

Очертания жизни теряются в тысячах

случаев.

Непонятно уже то ль живу, то ли слой

суеты.

То ли мной неприятностей горы были

накручены,

То ли горные мною вертели эти хребты.

Но когда, тормознув, отдышусь, осмотрюсь

с изумлением

И пытаюсь обдумать, логически взвесить,

понять,

От отчаянья позднего и остервенения

Руки тянутся кнопочку «Reset» нажать.

02.06.11

Запоздалое извинение перед моими преподавателями математики

Я не математик – я поэт…

А точнее, ни того нет, ни другого.

То, что я нашёл тогда ответ,

Ничего не значит, – верьте слову.

В кодах чередующихся зим

Был такой «приказ по гарнизону»:

Одному – в бессмертности Олимп,

А другому – грязь месить по «зоне».

Тело и «смоковница» души

Выдались совсем «не даровиты».

Правы были, – кто меня душил

(И семиты, и антисемиты).

Так что, «извиняйте», я пошёл…

Ковырять компьютер – труд нескучный.

Видно, в этом я себя нашёл

В этой жизни злобно-злополучной.

Но когда-нибудь Обидевший меня

Переправит горестные знаки

И реинкарнирует, скорбя,

В Фридмана, а то и в Пастернака.