— В общем, сейчас все так же, как я сказал вам утром. Ничего необычного не произошло. Больше я вам ничего ответить не могу.

— Кадзи ничего не говорил?

— Я не могу рассказывать о таких вещах. Вместо этого вы… — Кога разозлился. — Раз вы хотите, чтобы я делился с вами информацией, — как насчет того, чтобы самому рассказать все, что следует?

— Что именно?

— Не притворяйтесь. Есть вещи, которые вы вместе с прокуратурой скрываете, не так ли? Например, «два дня неизвестности», или поездка в Кабукитё. Почему мы должны заниматься этим странным человеком, пребывая в неведении? Это доставляет нам огромные проблемы.

Последовала пауза.

— Прошу прощения за это.

— При чем тут прощение? Я с самого начала не доверяю полиции. Мы здесь исправляем заключенных, а когда они выходят на свободу, вы неотступно следуете за ними, и в итоге они опять возвращаются к нам. Ведь человек с судимостью — тоже человек, правильно? Почему вы не делаете это незаметно?

Говоря это, Кога почувствовал слабую боль в груди.

— Конечно, нельзя сказать, что те, кого мы выпускаем на свободу, полностью исправились. Но то, что полиция способствует повторному совершению преступления, — это несомненно, так?

— Есть вероятность, что человек, совершивший преступление один раз, преступит закон и во второй раз. А для того, кто сделает это дважды, обязательно будет и третий раз. В этом все дело.

На мгновение Кога почувствовал, как поддается словам Сики. Подумал: «А ведь он честный человек…»

Однако охвативший его гнев был сильнее.

— Но ведь есть люди, которые больше не совершат подобное. Полиция поступает так, как ей заблагорассудится. В сериалах и в книгах следователи заставляют преступников изменить свое поведение и даже способствуют их исправлению. Но в действительности что происходит? Только задерживают, бьют, выбивают признание, а нас заставляют улаживать последствия… А потом опять, в полной готовности, ожидают день освобождения. Из-за ваших преследований, бывает, люди и работы лишаются, и самоубийства совершают. А вы ничего этого не знаете — и когда полицейский слегка намекнул на самоубийство, поднимаете такой шум… Сами секреты не выдаете, а нас мучаете, хотите, чтобы всё вам выложили… Прекратите уже.

Когда Кога уже собрался прервать разговор, Сики произнес:

— Он действительно ездил в Кабукитё.

Кога прижал трубку к уху.

— Однако причина неизвестна. Есть несколько зацепок, но все еще неясно, куда и зачем он ездил, — голос Сики был тихим. — Могу сказать лишь одно: Кадзи и сейчас думает о смерти. Другими словами, у него нет причин жить. Он потерял все. К тому же его положение усугубляют стыд за то, что он убил жену, и терзания от того, что он совершил преступление, будучи сотрудником полиции. Он поехал в Кабукитё, там что-то произошло, и он отказался от мысли о самоубийстве и пришел с повинной. Однако это было временное решение. То, что Кадзи твердо решил умереть, — несомненно.

— Почему вы утверждаете это так категорически?.. Что-то произошло в Кабукитё, и желание умереть у него пропало; может же такое быть?

— Я проводил допрос Кадзи. «Еще только один год…» Он произнес эти слова с болью. А если еще вспомнить о листе с каллиграфической надписью, написанной им, то получается, что в пятьдесят лет или в пятьдесят один год он исполнится решимости наказать себя.

— В таком случае я со своей стороны тоже выскажусь. В течение сорока лет я наблюдаю за заключенными и могу утверждать, что завтра Кадзи не покончит с собой. Его взгляд направлен во внешний мир. Это взгляд человека, у которого есть четкая цель.

Из трубки донесся еле заметный вздох облегчения.

Немного спустя раздался строгий голос:

— Кога-сан, очень прошу вас следить за Кадзи. Скорее всего, до следующего года. Со своей стороны собираюсь продолжить выяснение подробностей поездки в Кабукитё и поиски данных, которые смогут воспрепятствовать его самоубийству.

Кога не знал, что ответить. Он не мог так просто принять просьбу Сики. До следующего года… Это означает, что Кога должен быть наготове до момента своего ухода на пенсию.

— Судя по всему, полицейское управление не особенно внимательно относится к Кадзи. Почему же вас-то он так беспокоит?

— Я не хочу позволить Кадзи Соитиро умереть. Кроме того…

Пауза длилась неожиданно долго.

— Возможно, это связано с вашей недавней критикой в адрес полиции, но… я воспринял это дело очень близко к сердцу. Обычно, когда подозреваемый делает подобное признание, после приведения в порядок всех документов дело быстро и легко проходит через полицию, прокуратуру и суд. Совсем как на конвейере. И даже если при этом совершенно не видно, что внутри у подозреваемого, на это не обращают внимания, и это страшно. Пример такого подхода — Кадзи. Он ведь совершил полупризнание. Никто ничего не знает, а в итоге он уже в тюрьме…

У Коги было чувство, что на него возложили большую ответственность. Возможно, тюрьма раскрывает человеческие сердца?

Ему показалось, что Сики слегка улыбнулся.

— Извините. Я много наговорил, но на самом деле, может быть, я делаю это для собственного удовлетворения…

Для собственного удовлетворения? Означает ли это, что он раскаивается в том, что, так ничего и не выяснив, отправил дело Кадзи в прокуратуру?

— Хотелось бы иметь хотя бы одно дело, которым я мог бы гордиться. Возможно, суть в этом.

Не может быть, что это говорит следователь. Ведь рассказы о собственных подвигах — их монополия! Этих подвигов у них великое множество…

Кога лег на разложенный футон[63]. Хмель полностью выветрился. Надзиратель чувствовал еле заметную боль в висках. Когда он положил трубку, ему показалось, что Сики совсем рядом. Во всяком случае, было ощущение, что он, Кога, не может втиснуться между Сики и Кадзи, поэтому костлявой рукой он нащупал лежащую на своем постоянном месте открытку…

Кога имел верный глаз.

Хотя на следующий день обстановка в тюрьме М. была напряженная, в поведении Кадзи Соитиро не наблюдалось никаких изменений. Трое ночных дежурных, включая Когу, по очереди следили за камерой № 5 на первом этаже во втором корпусе. Практически непрерывно они наблюдали за Кадзи в специальное для использования ночью отверстие с врезанным «волшебным зеркалом», но до утра не произошло ничего, что могло бы их насторожить.

Прошло три дня, пять, неделя, но ни в облике, ни в поведении Кадзи ничего не менялось. Состояние повышенной готовности было снято, Кадзи перевели из одиночной камеры в общую шестиместную. Что касается тюремных работ, то, по результатам рассмотрения специальным советом, он был распределен в типографию. Кадзи был эрудирован, а искусством каллиграфии владел настолько, что являлся лауреатом выставок, проводившихся на уровне префектуры. Члены совета посчитали, что он — «подходящая кандидатура для работы, связанной с документами или книгами», но Кадзи изъявил сильное желание работать на производстве.