Мистера Джеффриса затошнило от вкуса мятных леденцов во рту, он завернул леденец в носовой платок, сунул его в карман и нес, пока не увидел урну. Ему нужна была урна. Он достал конфету из кармана и держал ее в руке. Не хотел, чтобы растаявшая масса капнула и испачкала его шприц. Он любил этот шприц. В нем заключалась великая сила, и это был качественный инструмент, подходивший для такого основательного действа. Мистер Джеффрис остановился и задумался. Урна находилась рядом с кабинетом рентгена. Скоро он дошел до него и избавился от леденца. Почувствовал себя лучше. Развернулся и прошел мимо часовни. Дверь была открыта, и по сумасшедшей прихоти он остановился и вгляделся вовнутрь.

Часовня была пуста. Учитывая поздний час, это было неудивительно. В течение дня он часто видел здесь людей, которые сидели в пластиковых креслах, обхватив головы руками, и неотрывно смотрели в пол. Кто-то тупо созерцал фигурку Христа, прикованного к кресту. Часовня была просто комнатой с ярким освещением, в которой стояло около двадцати кресел. Маленький алтарь с крестом наверху. Не было дубовых церковных скамей. Не было атмосферы церкви. Часовня напоминала кафетерий, стерильную, функциональную комнату. Конечно, он не жаловался, просто осматривал. Он не собирался настаивать, чтобы больница выкинула средства на перестройку часовни. Те люди, которые приходят сюда, не оценят новый дизайн.

Несмотря на эти мысли, мистер Джеффрис зашел внутрь и сел. Кресло было настолько непрочным, что он было подумал, оно прогнется под его весом. А ведь он не был грузным. Противно было думать о том, что происходит, когда какой-нибудь толстяк или толстуха, которых он видел прогуливающимися по больнице, остановится здесь, чтобы отдохнуть. Как они страдают, эти равнодушные дураки, сидя перед Христом, сделанным из пластмассы, с которого осыпается краска. Шипы на голове грубо прорисованы, кровь, струящаяся по лицу, была больше розовой, чем алой. И все это покрыто пузырьками, везде водянистыми пузырьками.

Он уставился в глаза пластмассовой куклы и ничего не увидел, кроме несостоятельности и принятия. Алтарь был выстроен из какого-то дешевого сорта дерева, такое продается в этих ужасных магазинах «Сделай сам». Он ненавидел убогость часовни. Когда он посещал церковь, что случалось нечасто, то шел в Вестминстерское Аббатство. Сила этого места покоряла его. Он ходил в склеп и оставался наедине с бессмертными людьми, участвовавшими в созидании Британии. В этом ценность религии. Значение истинной власти. Когда он шел обратно, то останавливался и любовался зданием Парламента, корнем мировой демократии. Мистер Джеффрис испытывал благоговение перед такими местами, ощущал присутствие величия, но что здесь, в этом богом проклятом городишке?

В своем глубочайшем отчаянии мужчины и женщины приходят и садятся тут, в этом жалком шкафу, и надеются, что Бог узнает, что они здесь побывали. Но Бог даже не подозревает о существовании этой комнаты. Он занят делами где-то еще. Джонатан Джеффрис покачал головой и посмеялся над бродягами, наркоманами, пьяницами, проститутками, хулиганами, бездомными детьми и ведьмами, которые молили о милости, одетые в свои тренировочные штаны, и футболки, и неряшливые костюмы за сто фунтов. Они сидели, наряженные в платья, и плакали как эмоциональные идиоты. Всхлипывали и просили прощения, просили дать им еще один шанс, чтобы можно было все исправить. Если бы кто-то их слышал.

Чириканье воробьев привело Руби в комнату с телевизором, экран показывал безмолвные образы, без звука, и она выключила его и подошла к окну, выглянула в маленький сквер — кусок травы с асфальтовой границей. Она поставила миску с водой на подоконник, и две птицы сели на край, одна стала пить, маленькая головка с бегающими глазками, ножки пляшут, а голоса поют, знают, что здесь нет опасности, кошки не бродят по центру больницы. Она уже сбилась с ног, но все равно помнила, что нужно выставить воду, всегда делала так, когда было жарко, начиная с зимы, тогда она купила в зоомагазине орехи, помогала птицам пережить холодные месяцы, когда невозможно найти пропитание.

Тот еще выдался денек, но ее это не волновало, ей было наплевать, что консультирующий врач пришел к ней ни за чем, просто чтобы наорать, некоторые из них пытаются командовать медсестрами, как будто врачи — единственные люди, с которыми принято считаться. Салли всегда выступала против сексизма и снобизма, но Руби позволяла этому течь мимо себя, она скоро пойдет домой и она умирает от голода, сходила в магазин в перерыв на обед и пока шла по району, думала о Чарли, искала новую майку, мечтала о том, что будет зарабатывать больше, и представляла, что станется, если она найдет работу в пабе на неполную ставку, потом они попытаются заставить ее работать по пятницам и субботам, а это значит, что она лишится лучших в неделе ночей, а какой в этом смысл, и она снова стала думать о Чарли Парише, как будто мечта стала реальностью — встретить голос с радио. Воробьи все оглядывались вокруг, всегда начеку, осторожны, и вот так они и живут, выживает сильнейший, Руби была рада, что с людьми все обстояло не так.

— Ну так кто там прошлой ночью хорошенько натрахался? — прокричала Доун — она подкралась к Руби сзади и схватила ее за задницу.

Руби вспыхнула, а воробьи улетели прочь. Доун доставала ее целый день, знала, что ее легко вогнать в краску, и Руби помотала головой и рассмеялась, вышла из комнаты, и Доун последовала за ней в холл, она любила все преувеличивать, ругаться, опошлять, озабоченная типша.

— Я вижу это по твоим глазам и по твоей походке. А еще у него наверняка огромный хуй.

Руби повернула в палату, мимо Маурин, и Доун притихла, по меньшей мере, до тех пор, пока Маурин не скрылась из вида.

— Я сегодня утром видела, как вы шли вместе по дороге. Он хорошенький. Когда закончишь, кидай его мне, ладно? Я буду трахаться с этим гвоздем вместо этих чудаков, которых хватает на пять секунд, с ними я завязала.

Боксер шел впереди, Руби посмотрела на Доун, и та заткнулась. Он краснел ото всего, и Доун любила его дразнить, но не за счет Руби. Она всего лишь подшучивала, знала, когда надо помолчать.

— Привет, толстяк, — сказала она, шлепнув Боксера по руке.

Его лицо стало краснее свеклы.

— Надеюсь, что ты себя блюдешь. Не гоняешься снова за девками.

Теперь лицо Боксера приобрело пурпурный оттенок, и Руби была рада, что может его спасти, оттолкнула его вправо, а Доун пошла прямо вперед.

— Она смешная, — задумчиво сказал Боксер.

Руби почти что слышала тиканье в его мозгу, сосредоточенный взгляд на ее лице, и внезапно стало его жалко, она знала, что Доун не стала бы подшучивать над Боксером, если бы он был другим, она держала бы дистанцию, если бы это был какой-то другой носильщик, медбрат или доктор, по крайней мере, когда она была на работе, рассудительная, а Руби часто видела Доун пьяной… Старый бедный Боксер просто хотел устроиться с кем-то, кто любил бы его за его добрую душу, как у ребенка, но вместо этого он просыпается один, в компании радио, может, телевизора, настраивается на своих утренних гостей, а они сияют из экрана фальшивыми улыбками. Если он кого-то себе найдет, он будет жить счастливо до конца своих дней, как в сказках, и Руби приободрилась, зная, что он хороший, и она тоже была из тех, кто верит в сказки, могла часами смотреть мюзиклы. Она была не против того, чтобы жить по-своему, как в песне: «Ты не можешь торопить любовь, но хорошо бы найти кого-то особенного». Двое лучше, чем один.