Меня встряхнул за плечи Семен. Наверное, я выла.

– Потом будем плакать, нельзя нам пока что, – тихо и строго велел он. – Пошли. Карлу надо помогать. Ты меня понимаешь? Рена!

Я кивнула, чувствуя себя ничуть не живее Ляли. Кажется, я переставляла ноги. Не помню. Дорога плыла навстречу толчками, Сема тянул меня и вел к дальнему повороту. Там уже стояли большой группой полицейские. Кричали набежавшие на шум люди, кто-то голосил, кто-то пытался прорваться и рассмотреть поближе, что происходит. Отец стоял на коленях, положив руку на грудь лежащего неподвижно человека со смутно знакомым лицом.

– Рена, если еще можно, мы должны его вытащить, – сказал он, не оборачиваясь. – Это очень важно.

Я и сама знала. Именно на этого человека я истратила часть сил тогда, пытаясь удержать удачу. И теперь снова отдавала остатки дара. Фарза слушалась нехотя, кое-как. Если что-то получалось, то не по моей воле, а стараниями Семена… Рядом прошел автомобиль, затем второй и третий. Полиции стало больше. Подкатила пролетка. Врач щелкнул замком чемоданчика, устраиваясь рядом с отцом. Второй побежал к входу в театр. Время сочилось, как кровь из раны. То есть и кровь тоже капала. Я и не замечала, пока врач не закончил с тем человеком, не осмотрел содранную кожу на щеке у отца и не обернулся ко мне. Оказывается, весь рукав мокрый и Семка давно меня держит на руках.

– Обойдется, – уверенно изрек пожилой полноватый врач. – Вы, сударыня, весьма везучи. Кость не задета, осколок прошел навылет.

Я промолчала, наблюдая, как режут рукав и обрабатывают рану. Толку от моего везения? Да я во всем и виновата, я одна… Затеяла праздник и ничего не смогла разглядеть, слепая дура. Видимо, я говорила вслух.

– Рена, не так, – устало покачал головой отец. – Вчера Алмазова была у меня. Твердила, что Ляля себе нагадала смерть. Давным-давно. И что никак не удается ее переубедить. Не эту смерть. Ждала, что жених ее зарежет из ревности. Не цыган он, офицер, из богатой семьи. Запрещал петь… Понимаешь?

– Нет.

– Потом разберемся. Мне по-прежнему не нравится то, как активно меняется рисунок удачи. Потапыч выведен за черту угрозы, но кто остается внутри? Семен, давай как следует подумаем и поищем.

Подъехала большая машина из ближней больницы. Лежащего на дороге переместили на носилки. Я отвернулась и стала глядеть, как шевелится толпа перед театром, как отъезжают машины, развозя важных людей и составляя для них охрану.

– Там, – указал Семен, – пока что копится.

– Там, – машинально согласилась я.

Припомнила третью рамку, распавшуюся: а кого она должна была спасти и от чего? Я ведь обычно отслеживаю хотя бы место, но теперь и в этом не годна, темно мне. Рука болит, а душа и вовсе стоном стонет и корчится.

Отец огляделся в поисках хоть какого-то транспорта, не занятого в делах полиции. Указал нам на пролетку. Втроем было тесновато, зато лошади свежие. На узких улицах пролетка даже удобнее автомобиля. Отец погнал прямо через парк, на дальнюю аллею, вдоль домов по узкой дорожке, закоулками, все ближе к центру, к богатым особнякам самых состоятельных людей. Тут было тихо до оторопи, словно город вымер. Навстречу выкатился из-за угла автомобиль, фары не горели. Отец явно применил магию: тот затормозил и уткнулся в кованую ограду.

Наша пролетка миновала еще один дом. Семка подхватил меня на руки и потащил к парадному через пролом ворот, снесенных новым заклинанием решившего не терять времени декана инженерного отделения. Уже в дверях я осознала: это же усадьба Соболева! Он, похоже, только-только прибыл, машина вон в сторонке остывает, брошенная в спешке. В первом зале у лестницы, ведущей наверх, сидит в кресле полицейский из охраны. Неподвижно сидит… И наверху точно копится беда. Я постаралась снова отделить ее от тех, кому сегодня стремятся перечеркнуть грядущее. И еще я желала найти виновных – тех, кто пользуется «фартом». Слово это они переделали из названия поля удачи, и обозначало оно худшие ее проявления: низшие, корыстные, те, что позволяли, как часто говорят, «идти к цели по трупам»…

Тьма плыла навстречу, но обычным зрением я не видела ее источника. Зашипела от злости и рванула невидимое, рассеивая. Было это почти так же дурно, как идти по трупам, но я уже не выбирала и не рассуждала. Я хотела, чтобы им стало плохо. Всем, кто придумал сегодняшнее.

Тело резко обозначилось из пустоты, когда идущий вниз по лестнице невидимка споткнулся. Он не устоял, скатился, глухо стукаясь о ступени. Нам пришлось посторониться, когда он пронесся мимо. В зале, за спиной, рассмеялся барон фон Гесс – так зло и сухо, что у меня, его названой дочери, мурашки пробежали по коже. Сделалось очевидно: одного устроителя покушения мы изловили. Настоящего, а может, даже и главного.

Наверху хлопнул выстрел. Я закричала и рванулась, Семка охнул, схватил меня за руку и потащил по лестнице, уже не соображая, что тянет за больную руку и что это невыносимо.

Навстречу по коридору уже шла Рату, пошатываясь и охая. Указала на дверь. Семка толкнул плечом, вошел первым. Следом, оттеснив меня, вбежал отец.

Соболев сидел серый и страшный. Свинцовые тени под глазами, сам на десять лет старше того человека, который всего час назад хвастался театром, Ромкиной ловкостью, Илюшкой и всей своей семьей… В руке Лев Карпович сжимал пистолет. Дуло дрожало и качалось, то и дело приближаясь к виску и снова отстраняясь. Папа Карл в два движения пересек кабинет и выхватил оружие. Не раздумывая, сильно ударил Соболева по лицу. Тот сник, уткнулся в ладони. Истерично рассмеялся.

– Что он сказал? – рявкнул в ухо Карл.

– Моя вина, – тихо и уверенно сообщил Лев Карпович. – Я дал деньги бомбистам. Я все это затеял. Я Ляльку убил, своими руками. Нет мне прощения. Зачем жить? Зачем мне – жить? Да меня дети мои возненавидят…

– Бывает бред пьяный и бред трезвый, – поморщился Карл.

– Жить не хочу.

Рату бочком подобралась к бывшему мужу, уткнулась в его плечо и завыла. Соболев вздрогнул, смолк. Семен успел за время разговора обыскать шкафы. Он налил полный бокал коньяка и опрокинул в Соболева, безжалостно вцепившись в затылок и удерживая голову. Я ощутила, как из горла рвется истерический задавленный смех. Точно так я сама лечила Семку в Императорском, ужасно давно, когда и подумать не могла, как все переменится в нашей жизни… Семка и мне выдал коньяк. Стало теплее, боль притупилась, фарза сгинула бесследно.

– Карл, – вполне внятно и без прежнего надрыва сказал Соболев, обнимая Рату и устраивая на коленях. – Карл, а ведь я, пожалуй, уникальный в своем роде человек. Я стрелялся, две пули всадил в упор – и оба раза промазал. Везучий я сукин сын. Что ни говори, Платоша украл мою удачу и лишь теперь возвернул… заодно с мозгами. Жив он?

– Жив, – тихо подтвердил отец. – На сегодня все, бедам конец… Точно. И я полагаю, с джиннами в Ликре тоже покончено. Надолго. Как и с взрывами.

– Ну иди. Дел у тебя многовато, – посочувствовал Соболев живым, окрепшим голосом. – Эй, деньги-то не надобны?