— Самым любимым местом у меня был подвал под этим бараком. Я в нем оставался, даже когда он просел. Кощей не знал. А я аккурат под ним устроился. Потому что тепло шло. Да, знаю, что оно вверх поднимается. Но доски пола все равно прогреваются, и под ними не так холодно. Но когда невмоготу было, к Кощею приходил. Да я вроде говорил уже тебе об этом.

— Ты к чему-то ведешь? Или просто поболтать хочешь?

— И то, и это. В общем, знаю я тебя. Ты к Кощею частенько наведывался. Я ваши разговоры слушал. Не все, только интересные. Про клады. Я, когда маленьким был, от радио фанател. Вся семья у телика, у которого всего два канала, а я один у неприметной коробочки на стене. Лежу на диване и слушаю радиочтения. Ты молодой, не застал, наверное, их. А я с детективной литературой именно тогда познакомился. Читать не любил. А слушать — да. Конан Дойль, Агата Кристи, Эдгар По, все так интересно писали. Но вы с Кощеем тоже молодцы. Увлекали меня не хуже классиков. Слушал вас — и как в детство возвращался.

Сан Саныч продолжала мучить жажда. Но графин опустел, а других емкостей с водой ему на глаза не попалось. Пришлось топать к сосковому умывальнику и склоняться под ним.

Попив, Саныч почувствовал себя готовым к тому, чтобы покинуть барак. До машины как-нибудь дойдет, там аптечка. В ней анальгин. На заднем сиденье валяется початая бутылка минералки. А в бардачке имеется упаковка влажных салфеток. Карпов увидел свое отражение и ужаснулся. Еще неизвестно, кто страшнее сейчас, он или Нафаня.

— Брата твоего я тоже знаю, — услышал Саныч, пытаясь остатками воды и слюнями умыть чумазую физиономию.

— Какого еще брата?

— Младшего.

— Мишку?

— Ага. Только он просил, чтоб его Матвеем называли.

— Он захаживал к дяде Абраму?

— Один раз был точно. И тоже о кладах Стеньки Разина балакал. Только я тогда с водочкой переборщил и быстро вырубился, не дослушал.

— Когда это было?

— Когда плащ-палатку вернул. Дожди прошли, но было еще холодно. Вот я в подвал и нырнул. Так что две недели назад.

Это было очень и очень странно.

Почему Мишка делал вид, что никогда не бывал в бараке и вообще плохо помнит дядю Абрама?

— Ругались они, — выдал Нафаня. — Кричали. Я проснулся от ора.

— Из-за чего?

— Говорю ж тебе, с водочкой переборщил. Когда такое бывает, я тут помню, то не помню. Одно скажу, брат твой Кощея сильно разозлил чем-то, и тот заявил, что расскажет Сан Санычу, тебе то есть, о том, каким его брат подонком стал. И потом велел убираться.

— Постой, а как ты понял, что я Сан Саныч? Ты же только голос мой слышал.

— А я, как баба, ушами люблю. Для меня голос важнее всего. Наверное, поэтому мне так радио нравилось слушать…

— У меня какой-то особенный голос?

— Да, как у диктора. А у брата не такой. Не сказать, что противный, но скрипучий, что ли.

— Есть такое. Ладно, пойду я. Пока, Нафаня.

— Бывай! — Бомж помахал ему лапой с черными когтями.

— Я бы тебе вот этот ковер в подвал перетащить посоветовал бы. Он чистошерстяной. Старинный. На таком или под таким не замерзнешь, и прослужит он еще лет сто.

На том и распрощались. Нафаня стал скручивать ковер, а Сан Саныч поковылял к двери. Сначала с трудом, но вскоре взбодрился и перешел на привычный темп. Ему хотелось встретиться с братом, чтобы откровенно поговорить, но Александр понял, что сейчас у него нет сил ни на что. До дома бы добраться! А там душ и удобная кровать.

Все остальное потом…

Она шла, глядя под ноги. Чувствовала себя хуже некуда. Иногда запиналась. И когда это происходило, бутылки, сваленные в пакет, позвякивали.

Маша подняла голову, чтобы прикинуть расстояние до дома, но тут же наткнулась взглядом на свое отражение в витрине и содрогнулась. Неопрятная, опухшая баба, которую она увидела, была ей отвратительна.

Мария плохо помнила минувшую ночь. Потому что крымское вино оказалось очень крепким, а она так спешила забыться, что опрокидывала его в себя стакан за стаканом. Таксист, которому Маша позволила себя снять, повел себя почти по-джентльменски. То есть поимел ее всего разок, без извращений, а потом оставил в покое и спать улегся на полу.

Скорее всего сделал он это потому, что Маша его как любовница не впечатлила, а оставаться с ней в постели ему было противно — от нее разило, но парень не выпроводил ее из дома среди ночи, и на том спасибо.

Проснулась Мария первой. Тихонько, чтобы не разбудить хозяина комнаты, оделась и выскользнула в коридор. Сходила в туалет, умылась, выдавила на язык зубной пасты, прополоскала рот, после чего покинула квартиру.

Жил таксист на выселках, но возле остановки общественного транспорта. Маша запрыгнула в первый попавшийся автобус, идущий в центр. Села у окна и заплакала. Народу в салоне было много, но никто не замечал ее слез. Это радовало. Маше не хотелось сочувствия. И плакать не хотелось. Слезы потекли сами собой. Похмельные. Жгучие.

Она вышла у кремля. Купила в магазине пива. Одну бутылку выпила тут же. Остальные понесла домой.

До дома брела долго. Думала, в двадцать минут уложится, но ноги были как ватные.

Дошла наконец. Поднялась на свой этаж, отперла квартиру, ввалилась.

Портфель покойного Лаврова висел у нее на плече. Забрала, не забыла. Открыв его и пиво, уселась прямо на пол, решив выпить и почитать.

— Мася? — услышала она встревоженный возглас. — Что с тобой, девочка?

Мария подняла глаза и увидела тетку. У тетки имелись ключи от квартиры, и она, судя по всему, ими воспользовалась.

— Ты уже прилетела? — удивилась Маша. — Так скоро?

— Поменяла билеты. — Кока, загорелая, постройневшая, но усталая, подошла к племяннице и нависла над ней. — На кого ты похожа?

— Говорят, на отца. Ну и на тебя соответственно. Вы же брат с сестрой.

— А ну-ка дай, — она отобрала у Маши бутылку. — Шуруй немедленно в душ. Бомжиха. От тебя воняет. А на голове хоть картошку жарь, такая сальная.

— Нет, я не хочу в душ.

— А куда хочешь? На помойку? Откуда, судя по всему, ты только что явилась?

— Я ночевала у мужчины. Молодого, симпатичного. Так что не надо мне тут… — И отмахнулась от тетки, которая пыталась схватить Машу за руку, чтобы поднять.

— Какой кошмар, — прошептала тетка и заплакала. Она была сильной женщиной, и слезы на ее глазах племянница видела дважды. Оба раза на похоронах близких.

Мария тут же встряхнулась. Мысленно хлестнула себя по щеке, чтобы прийти в себя. Когда не помогло, ударила по второй.

— Прости меня, кока, — выдавила из себя Маша. И, с трудом поднявшись на ноги, побрела в ванную.