Ночью Гуннар приказал капитанам судов подойти к небольшому причалу, которым завершалась длинная лесистая коса. Высадившись на берег, его викинги сумели на рассвете спасти около сотни воинов, которым удалось вырваться из окружения и, отбиваясь от преследователей, отойти к полуразрушенному каменному форту.

Частично изрубив отряд датчан, а частично обратив в бегство, Гуннар тут же собрал уцелевших воинов на совет, чтобы провозгласить Гаральда Гертраду конунгом конунгов и наследным принцем норвежского трона. Причем для конунга Гуннара и всех прочих воинов очень важно было осуществить это «провозглашение» еще здесь, на норвежской земле. И они сумели держаться этой традиции. Так что в морской поход к берегам Руси они уходили уже под предводительством — пусть даже пока еще условным — конунга конунгов Гаральда Сурового.

В начале июля в Вышгороде, в летней резиденции великого князя киевского Ярослава, царило непривычное оживление: сюда прибыл отряд норманнов во главе с юным норвежским принцем Гаральдом.

Прибытие очередного отряда викингов всегда означало начало очередной войны, в большинстве своем междоусобной. В Киеве, Вышгороде, как, впрочем, и в загородной сельской резиденции князя в Берестове, хорошо знали: если прибывают варяги, значит, военной кутерьмы не избежать, причем в ближайшее время. Эти могучие, суровые рыжеволосые рыцари словно бы рождены были для войны, и там, где они появлялись, даже если на этой земле десятилетиями царили мир и спокойствие, люди неминуемо брались за оружие.

Однако юных дочерей великого князя — Елизавету, Анастасию и Анну — появление отряда не насторожило, скорее наоборот, приятно взволновало. Среди норманнов, которые прибыли из далекой холодной страны их матери, шведской принцессы Ингигерды, девушек больше всего интересовал еще довольно юный, но крепкий телом, статный золотоволосый рыцарь, который с первого дня держался с особым, истинно королевским достоинством. Привлекал он внимание дочерей князя еще и тем, что принадлежал к роду короля викингов Олафа, а значит, мог считаться равным с ними. Любуясь принцем, любая из княгинь вполне могла мечтать не только о замужестве и королевской короне, которые всегда оставались главными в устремлениях княжеских чад, но даже об истинной, романтической любви.

Правда, когда, возбужденная тайным предчувствием, Елизавета искренне призналась матери, что ей очень нравится Гаральд, и доверительно поинтересовалась, можно ли в ее возрасте проявлять хоть какие-то знаки внимания к этому принцу, Ингигерда погладила ее по головке и вздохнула:

— Можно, конечно. Но только знай: если голова занята помыслами о любви, места для короны на ней, как правило, не остается.

Не по годам смышленая, Елизавета вопросительно взглянула на свою мать-принцессу.

— Неужели не остается?

— Знаю, что с тобой еще рано говорить о подобных вещах, — вновь вздохнула Ингигерда, — пока что тебе трудно понять, что означает для женщины власть любви и что такое власть короны.

— А главное, как трудно жить, совмещая в своей женской душе эти две совершенно несовместимые властные силы, — появилась рядом с ними Астризесс, вдова короля Олафа и родная сестра Ингигерды.

Они стояли на высокой открытой веранде, с которой хорошо просматривалось Сечевое поле, где усердно упражнялись в фехтовании несколько пар норманнских наемников. Чуть поодаль, сидя на коне, внимательно наблюдал за этими упражнениями их командир — принц Гаральд.

Одни старожилы утверждали, что Сечевым это поле стало называться после того, как когда-то давно на нем произошла битва с отрядом прорвавшихся сюда, значительно севернее столицы, печенегов. Другие же считали, что название свое оно получило от того, что на нем постоянно обучались «мечевой сечи» молодые дружинники и норманны из княжеской охраны; при этом князь, при желании, мог наблюдать за их фехтованием прямо из своей светлицы, поскольку дворец возвышался на холме, или же отсюда, с веранды.

— Да нет, я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что все женщины обязательно находят своих мужчин, — объяснила княжна своей матери.

— Не обязательно и не все, — как бы про себя проворчала Астризесс. — Но в любом случае ты уже действительно можешь считать себя взрослой.

Княжна придирчиво прислушивалась к тону, которым тетушка произносила эти слова, но так и не смогла уловить в них ничего такого, что свидетельствовало бы об иронии норманнки. С недавних пор Елизавета открыла для себя, что в разговорах со взрослыми сами по себе слова еще мало что значат, важно, кто и как произносит их. Правда, тетушка Астризесс говорила с ней по-шведски, и хотя это был язык ее матери, значение отдельных слов княжна понимала с трудом, тем более что бывшая королева Норвегии нередко вставляла в свою шведскую речь какие-то выражения из норвежского наречия. Но в общем настроена была Астризесс доброжелательно, а значит, с ней можно будет подружиться.

— Просто я не поняла, почему на голове, которая занята помыслами о любви, не остается места для короны, — обратилась княжна теперь уже к бывшей королеве.

Взрослые женщины-сестры многозначительно переглянулись. Они понимали, насколько трудно объясняться по этому поводу со столь юными созданиями, как Елисифь.

— Потому что крайне редко случается так, что корону ты можешь получить из тех же рук, которые любовно ласкают тебя, — вполне по-взрослому ответила Астризесс. — Впредь говори о таких вещах со мной, потому что со мной изъясняться тебе будет легче, нежели с матерью. Да и с принцем Гаральдом мне тоже разговаривать проще, чем твоей матери.

— Разве я упоминала имя Гаральда?! — зарделась Елисифь.

— А разве это обязательно — упоминать имя юноши, который тебе понравился? — парировала Астризесс и, взяв сестру за предплечье, подтолкнула ее к двери. Она прекрасно понимала, что в отсутствие матери княжна почувствует себя раскованнее.

— Наверное, да.

Астризесс, которую при дворе великого князя по-прежнему именовали королевой, снисходительно улыбнулась своей выразительной, слегка загадочной улыбкой опытной сводницы.

— Уже всем ясно, что принц избрал тебя, именно тебя!

— А почему не Анну или Анастасию?

— Возможно, потому, что внешне ты более, нежели твои сестры, похожа на истинную норманнку. К тому же ты достаточно сдержанная, спокойная, с твердым — нордическим, хочется верить, — характером. А еще потому, что Гаральд заметил, как загорелись именно твои глаза, когда ты увидела его впервые. Впрочем, ни одной женщине еще не удалось понять, почему тот или иной мужчина избирает или, наоборот, не избирает именно ее. И ни один мудрец мира еще не сумел разъяснить нам, чем тот или иной мужчина руководствуется в своем выборе. Утверждают, что судьбы людские определяются богами.

— Наверное, так оно и есть, — степенно подтвердила Елисифь. В эти минуты ей очень хотелось походить на Астризесс, в брючном костюме которой было что-то от обезоруженного викинга, а что-то от воинственной амазонки.