обязательно выглядеть так, а не иначе. А мне подают кофе и две лепешки. Я говорю: “Я просил коржики!” А подавальщица говорит: “Я и дала вам коржики с салом!” А это явно не то, они совсем не совпадают…»

«Значение слова должно полностью соответствовать его звучанию. “Mutter” (мать) – почему-то темный, коричневый мешок, повешенный в вертикальном положении, со складками… Когда его впервые произнесли, я его так и увидал… Гласный звук – основа, а согласный создает общий фон слова, я вижу изгиб… но здесь “т” и “р” доминируют… a “Milech” – это такая ниточка с мешочком… “Loffel” – что-то плетеное, как хала… а “хала” – это твердое слово, его надо обламывать… a “maim” (вода) – это облако… а “м” – и оно куда-то уходит».

Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская синестезия слова оставалась еще долгое время.

«Слово по своему звучанию имеет один вид и цвет, а значение имеет другой вид и вес, звучит иначе… Все это нужно примерить, чтобы я мог применить слово ко времени и к месту: с одной стороны – это усложнение, а с другой – способ запоминания. Если я в этот момент подумаю, что у меня эта странная особенность и что к окружающему надо приноравливаться, – получается одно, а если я не подумаю, то могу произвести впечатление недалекого, бестолкового человека…» (опыт 16/Х 1934 г.).

Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность. Переживание слов Ш. становится меркой их выразительности – недаром с таким вниманием беседовал с ним С. М. Эйзенштейн, сделавший психологию выразительности центральным делом своей жизни.

«…Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я еще не знал, что такое полтинник – это какой-то продолговатый предмет, спокойный, темный – ведь “п” и “т” – темные звуки. Хозяин дал ему “апац” (евр., пощечина)… Я понимаю, что “апац” – нехорошее слово… а тут еще “а фраск” (другой вариант «пощечины») – это когда гулко, а вот “хляск” (третий вариант того же слова) – это когда хрустнуло…»

Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучал был опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша – Маня – Маруся – Мэри – в чем различие этих имен?

«…Даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария – Маша – Мэри, – нет, это не одно и то же. “Маня” к ней идет, но “Маруся” и “Мэри” – нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться… “Мария” – это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с легким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. “Марья” – такого же вида, только полная, щеки красные, большая грудь… “Маша” – помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина… “Маня” – это молодая женщина, стройная, может быть, и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щеки не блестят. Не могу понять, как это может быть тетя Маня…»

«“Почему же она молодая?” – спрашиваю я Ш. Звук “н” – носовой звук… Ну, я не знаю… но она молодая… а “Муся” – это другое… Бросается в глаза пышная прическа, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закругленность, наверное, это звук “у”… “Мэри” – очень сухое имя…

Что-то темное в сумерках сидит у окна… И вот когда мне говорят: “ты видел Машу”, – я не сразу понимаю, что это может быть Маша… Маша – Маня – Маруся – это не одно и то же… Иногда мне очень трудно привыкнуть, что человек носит такое имя, а иногда – ну, конечно, это, конечно, Маша…»

Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С. М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссерского факультета киноинститута, предлагал им описать, как они видят «Марию – Мэри – Марусю». И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.

Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.

Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют свое различное значение.

«…Вор и жулик… Вор – это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома… Это все “о” – продолговатое “о”… “Во-ор” – это такое серое… а тут еще евреи не выговаривают “р” – и получается “вох” – совсем серое… А “жулик” – это другое… Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам… Когда раньше я был маленьким, я произносил “а зулик” – он был маленький, плотный, сжатый… “зз” – это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно – “жулик” – и он вырос.

…А “ганеф” (евр., вор) – это в полутемной комнате когда вечер – когда еще не зажгли огонь – и слышен шорох, и он берет кусок хлеба с полки… Это я слышал маленьким – хлеб с полки – а где?… значит, у нас в кладовке.

“Вора” я мог бы пожалеть, а “ганефа” – никогда! «Зулика» можно пощадить, а “жулика” – этого толстомордого?! У них это зависит от того, как он одет, а у меня – как я вижу его, от лица».

«…А вот еще “хворать” и “болеть” – это разное. “Болеть” – это легкая вещь, а “хворать” – это тяжело. “Хвороба” – это серое слово, оно падает, закрывает человека… “Он тяжело болен” – это можно: “болезнь” – это туман, который, может выходить из человека и окружает его… А если “хворать”, то он лежит где-то внизу, “хворать” – это хуже… “Он прихварывает” – он ходит и прихрамывает… но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи…» (опыт 31/III 1938 г.).

Но здесь мы уже переступаем границы простой «физиономики слов» и входим в другую область – ею нам еще придется заняться…

Его ум

Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выразимых в словах переживаний, в которых одно ощущение незаметно переходит в другое. Мы видели, как построены воспринимаемые им слова и какую работу он должен проделывать, чтобы выделить их подлинное значение.

Как же построен его ум? Что характерно для его