Пространственная репрезентативность большого города абстрагируется от многих качественных определений. Поэтому количественные определения (размеры, пропорции) играют очень важную роль. Но мы говорим здесь не о пустой, тривиальной количественности, а о содержательной, критической. Те, кто выступает против “геометрических пространственных представлений” и требует “качественных” определений (чтобы потом следующим шагом поместить сюда “социальность”), лишь доказывает, что не умеет читать количества. Разумеется, пространственная репрезентация большого города абстрагируется не от всех качеств. Но ей приходится выбирать такие художественные решения и свойства материалов, которые “попадают” в индивидуально-общее. Серо-синие крыши Парижа никак не связаны с локальными месторождениями материалов. Они наверняка могли бы иметь и другую скромно-благородную окраску, но они точно не могли бы быть пестрыми или яркими, как детские конфеты. Так большой город даже в своих качественных художественных решениях показывает, что он не просто “место”: он – квинтэссенция многих мест[89].

Здесь нужно быть точным: современный большой город в своей архитектурно-пространственной объективности репрезентирует не разнообразие жизни и ее историй. Мы слишком многого хотели бы от плана города-резиденции, если бы стали ожидать от него репрезентации отдельных историй власти. Городское пространство не может “рассказывать” историю, оно не есть “хранилище памяти” обо всех общественных событиях. Эти слова, которые часто употребляют, – благонамеренные клише, призванные придать городу как объекту больше значения; но он не способен им соответствовать. Вследствие этого они переключают внимание с города как самостоятельного объекта на персоналии, на публичные дебаты, на письменные тексты в городских архивах. Большой город может репрезентировать только “условия возможности”, и то не во всем разнообразии широкого диапазона локальных условий. Всякая репрезентация есть отбор. Большой город тоже производит отбор, при котором включает в себя крайности и за счет уплотнения усиливает и подчеркивает их, но вместе с тем образует их сокращенные версии и клише[90].

Таким образом, эта репрезентация представляет собой большую работу по синтезу: самое удаленное, самое гетерогенное сводится вместе, при том что чувственное восприятие всех этих данностей не ставится в качестве предпосылки. Сила на то, чтобы выстроить деловой квартал, ратушу, церковь или университет до определенной высоты и величины, а потом постоянно их содержать, берется из многих мест. Каждый большой город (и вся система больших городов разного ранга) пребывает – как в системе сообщающихся сосудов – в постоянной связи с этими местами (а не только со своим собственным локусом). Он может компенсировать множество мелких изменений, но любой крупный сдвиг в совокупности локальных обстоятельств страны или континента обязательно его затронет. Так благодаря городу только и возникает возможность уловить и оценить необозримое разнообразие и непрерывную смену отдельных локальных обстоятельств и движений. Лишь на этом уровне мы можем представить себе, почему в упомянутых выше экономико-пространственных процессах пространство уплотнения может играть заметную роль.

У такого стиля мышления есть одно уязвимое место: как можно помыслить вместе духовное содержание и архитектурно-пространственную объективность города? Когда говорится, что мы понимаем город как репрезентацию “мира” отношений и связей, первым делом приходит на память язык. И действительно, часто речь ведется о том, что город надо “читать”, дабы узнать то действительно значимое, что в нем заложено. Говорят, что городские пространства определенным образом “кодированы”[91]. Тем самым совершенно справедливо учитывается то обстоятельство, что городские объекты означают не только самих себя, а еще и указывают на что-то другое. Они служат передатчиками (“медиумами”) того, что недоступно напрямую для восприятия и практики. Но что и как они передают?

В этой точке, как правило, очень торопливо делается следующий мыслительный шаг от города как языка к городу как социальному конструкту. При этом “реляционное” (“связанное с сетью отношений”) понятие пространства незаметно превращается в “социально-реляционное” (“связанное с сетью социальных отношений”). Решающую роль в этом шаге играет вполне определенное представление о языке: предполагается, что язык возник в ходе установления взаимопонимания между субъектами и потому представляет собой социальный медиум. Тогда город получается как бы встроенным в социальные коммуникационные процессы и сам предстает медиумом социальной коммуникации (Hard 1993; Klüter 1986). Таким образом, если продолжить этот ход мысли, то в конце концов объект “город” все же подводится под категорию “общество” как вышестоящую. Попытка вызволить город из импрессионистической редукции и понимать его как репрезентацию опять неизбежно ведет, как представляется, к примату социальных связей и отношений и их анализу. Так и хочется сказать “как пришло – так и ушло”: здесь тоже платой за более полное понимание города оказывается утрата его собственной логики.

Но идти таким путем не обязательно. Нам нужно еще раз вернуться к двум развилкам на пути нашей мысли и проявить больше осмотрительности.

Начнем со второй развилки: следует ли считать язык как медиум прежде всего социальным феноменом, прагматическим назначением которого является установление взаимопонимания (Хабермас) или власть (“поздний” Фуко)? Тогда духовные порядки оказались бы прежде всего социальными порядками, а “дух” объяснялся бы человеческой деятельностью и межчеловеческими отношениями. Тем самым отношение духа к миру было бы низведено в ранг вторичного феномена, а формирование духовного содержания превращалось бы в вопрос самосовершенствования людей. Духовные формации были бы “изобретениями”, а не “открытиями”. Возникновение духовного порядка относилось бы к психосоциальному внутреннему пространству людей, а возникновение его снаружи было бы уже невообразимо. Язык, а с ним и репрезентации в своей эволюции, были бы для людей прозрачными и целиком находящимися в их распоряжении. Это относилось бы и к городу как “пространственно-языковой” репрезентации.