Перечень мер, принятый в Монреальском протоколе (МП), включал в себя замораживание показателей производства в 1990 году, сокращение производства на 20 процентов в 1994 году и последующее сокращение до 1999-го года, т. е. в итоге пятидесятипроцентное сокращение производства ХФУ по сравнению с 1986-м годом. Кроме того, протокол содержит следующие важные условия:

✓ недопущение переноса производства в страны, не подписавшие протокол;

✓ запрет на импорт из стран, не подписавших протокол;

✓ страны-подписанты должны представлять две трети мирового потребления ХФУ на 1986 год;

✓ постоянный пересмотр условий договора учеными-экспертами.

Из списка мер становится ясно, что предметом данного международного соглашения было в первую очередь ограничение производства веществ, разрушающих озоновый слой (Prins & Rayner, 2007; Grundmann, 2001). Климатической политике подобные меры недоступны. Скорее всего, МП служил примером при подписании соглашения о климате (Grundmann, 2005, 2007). Но, несмотря на множество параллелей, это различие имеет решающее значение. Производство парниковых газов теснейшим образом связано с функционированием современных обществ: чтобы они функционировали так, как сейчас, они должны располагать большим количеством легко доступной энергии. Моментальное резкое ограничение производства парниковых газов привело бы к краху экономики. Ни в одной стране невозможно себе даже представить сокращение производства парниковых газов на 50 % в ближайшие пять лет, как имело место в случае ХФУ. Самые смелые ожидания предусматривают сокращение выбросов на 80 % за период в пятьдесят лет. Но и здесь пока остается неясным, как именно следует идти к этой цели (Pielke, 2009).

Есть и еще один аспект, отличающий проблему изменения климата от проблемы разрушения озонового слоя. Это различие связано с разным уровнем драматизма. Как мы показали выше, в случае озоновой политики внезапное обнаружение озоновой дыры означало кризис, который убедил все участвующие стороны в необходимости немедленных действий. В климатической политике подобный кризис пока не наступил, и поэтому до сих пор ведутся дискуссии о том, прослеживаются ли в современной ситуации сигналы или предвестники подобного кризиса. Активисты от науки, отвечающие на этот вопрос утвердительно, нередко слышат в свой адрес упреки в нечистоплотности методов.

И с этим связано еще одно существенное различие. Если в случае озоновой политики ученые-активисты сумели убедить остальных в своей политической позиции, то в климатической политике мы сталкиваемся, прежде всего, со скрытой партийностью (см. Pielke jr., 2007: 7; Пильке использует понятие “stealth advocacy”).

Как мы увидим далее, кое-какие обстоятельства действительно указывают на то, что для деятельности отдельных климатологов характерна скрытая партийность. Это означает, что ученые намеренно ограничивают спектр возможных действий, несмотря на то, что это плохо согласуется с их официальной ролью честного посредника. Таково и расхожее мнение о МГЭИК – органе, авторитет которого основан в первую очередь на авторитете науки.

По мере возрастания роли МГЭИК получила развитие особая динамика, усложнившая простой, очевидный антагонизм в спорах вокруг озонового слоя. МГЭИК прикладывает немало усилий для того, чтобы доказать, что ее суждения и оценки основываются на максимально полной научной информации и исключают какую-либо партийность. Как заявляет бывший председатель МГЭИК Роберт Уотсон:

МГЭИК, по выражению Роджера Пильке, стремится быть «честным маклером». Вопрос о том, насколько хорошо ей это удается, является предметом многочисленных дискуссий и будет рассмотрен ниже. Некоторые скептики утверждают, что наука под эгидой МГЭИК – это «мусор», в котором отражаются, скорее, махинации политиков, чем обоснованные научные данные. Другие авторы критикуют излишнюю сосредоточенность на моделях (Oreskes et al., 1994) и связанное с этим чрезмерное доверие к имеющемуся знанию (Pielke jr. 2007). Эти критики утверждают, что, несмотря на прогресс в климатологии, мы должны быть готовы к высокому уровню погрешности и ошибок, тогда как МГЭИК систематически занижает этот уровень и вместо этого «оркеструет» консенсус (Elzinga, 1995; Oppenheimer et al., 2007).

Как и в случае озоновой политики, здесь также широко распространено мнение, что наука играет роль судьи в дебатах о климате и тем самым задает направление политических решений[129]. Критика деятельности МГЭИК воспринимается как попытка сорвать политические планы по ограничению выбросов парниковых газов. Так, многие именитые ученые выступили с критикой датского экономиста и общественного деятеля Бьерна Ломборга, обвиняя его в «нечистоплотной науке». Эта критика имела явный подтекст, указывавший на то, что главной причиной нападок на Ломборга были его политические рекомендации, отличающиеся от мнения большинства (см. Lomborg, 2001; обсуждения в: Environmental Science & Policy, 2004 – специальный выпуск, посвященный Ломборгу, а также: Scientific American, 2002, Vol. 286, No. 1). Это прямое следствие взгляда на роль науки как на роль третейского судьи – Ломборг, впрочем, разделяет эту точку зрения со своими противниками. Наивысшей точки подобные взгляды достигают в представлении о том, что активная климатическая политика (в частности, сокращение выбросов углекислого газа) оправданна только тогда, когда существуют научные доказательства ее необходимости. Если научные данные допускают вероятность ошибки, регулирование при помощи политических мер может быть проблематичным.

Не кто иной, как Эл Гор, резюмировал эту позицию следующим образом: