Лежка открыл было рот, чтобы сказать, но ответ не нашелся. Так мальчик и остался стоять, глупо раззявясь, в поисках лжи. Глаша покачала головой и спросила еще раз, добавив к словам своим капельку силы — властной, женской, лесной:

— Зачем ей листок? Девке нашей?

Откуда знать ей про ворожбу, могучую и древнюю, как сама земля эта, как недра ее, как ее нутро? Вопросы сгустились в воздухе, но Лежка продолжал молчать, противясь воле, а может, и не ведая ответа. Глаша оторвала от него тяжелый взгляд и было подалась к двери, чтобы самой выколотить правду из пришлой девки, но сын нарушил молчание первым:

— Я не девке обещал, не ей… Это другая. Мертвая меня просила.

Волна затхлости хлынула к Глаше, захлестнула ее, запершила в горле. Вот оно как. Вот оно. Даже мертвые чуют смерть родной крови. И приходят. А она, дура старая, ослепшая от горя, сразу-то и не поняла, кто пожаловал на порог. Сестрица названая, лебедица черная. Вот так гостья!

— Поляша вернулась… Ох и время.

Если кто и мог вернуть Степана, вырвать его из топких лап трясины, то лишь она. Пусть сердце ее и холодно, но материнская любовь в нем жива. Жива, если привела ее к дому. Жива, если указала путь к спасению. Деревянный листок продолжал лежать на вытянутой ладони Лежки. Глаша осторожно согнула тонкие сыновьи пальцы, укрывая пластинку с резьбой. По одному — мизинец, безымянный, средний, указательный, большой. Могла бы — каждый бы поцеловала, прижалась бы сухими губами, согрела бы любовью своей. Да не время.

— Ты беги, сынок, отнеси ей… — наконец проговорила Глаша.

Лежка кивнул, попятился, не сводя взгляда с матери. Прижал кулак к груди, кивнул еще раз. Растерянный, слишком маленький перед великой ворожбой, частью которой стал.

— Передай ей… — начала Глаша, но не нашлась. — Ничего не передавай. Беги только. Беги.

В свете, льющемся из окна, Олег был будто прозрачный. Чистый и тонкий, такой юный, что почти бессмертный. Глаша никогда не замечала, какие глубокие, какие лучистые у него глаза, а теперь не могла поверить, что они — его. Что мальчик этот — весь утренняя роса, хрустальный звон первого льда и ранней капели, — ее сын. Сын, ненужный роду. Кто придумал только, что подвластное ему — одна лишь мука да пышная опара? Кто решил, что он глуп и пуст? Если вот он, качается на тонких высоких ногах. Не волк, нет — подросший олененок. Вот-вот сбросит первые рога и станет вровень со всеми! Ничего не знающий, но могущий все.

— Беги, — кивнула ему Глаша, только бы он поспешил, только бы не заметил слез в ее старых слепнущих глазах.

И образ его пошел рябью, будто от материнского кивка на него подул легкий ветерок. Мгновение — и Олег сорвался с места, выскользнул, как студеная вода сквозь пальцы.

ОЛЕГ

Он был уверен, что Глаша его не отпустит. Не станет слушать даже, а если станет, так не поверит. Отправит к брату — помогать, готовиться, горевать. Да что угодно, но не даст шагу ступить из дома без указа. А она пустила. Заблестела глазами, зашаркала короткими ножками и отпустила. Беги, говорит, беги.

Лежка бежал. Не оглядываясь, не думая, заметит ли брат. Откуда-то он знал: Глаша его защитит. Придумает, чем Демьяна занять, чтобы Лежке хватило времени добежать до леса, отдать листок и вернуться. А может, передать тетке что-нибудь от сестры. Что-то, что сама Глаша не сумела высказать, хоть слова и рвались из нее. Это Лежка понял по тоскливому взгляду. Так смотрят пойманные в силки зайцы за мгновение до того, как решительная человечья рука свернет им шею.

«Глаша просила передать», — повторял он про себя на ходу.

Но придумать глубокую, верную фразу не получалось. Что она скучает? Ложь. Про названую сестрицу даже не говорили, уж Лежка бы запомнил. Что ей жаль? А кому не жаль Степушки? Всем жаль. Что она желает Поляше исправить все? Вернуть сына? Вернуться самой? Да, так было бы хорошо. Да где отыскать решимости выговорить такое, глядя в мертвые глаза тетки?

Как вообще говорить с теми, кто уходит навсегда? Что он скажет пришлой девке, когда придет пора протянуть ей руку на прощание? Я рад был встретить тебя? Ты так не похожа на нас, что показалась мне совсем иной породы? Можно я пойду за тобой? Можно я пойду с тобой?

Дыхание перехватило, закололо в боку от щемящей тоски. Вместе с той, что звалась, как лес, уходила другая жизнь. Как только чаща сомкнется за ее спиной, все станет как прежде. Только хуже, в разы хуже, без Стешки и Степы.

Но как удержать, если места для нее здесь нет?

Лежка вспомнил худые плечи, тонкие запястья и потерянный взгляд прозрачных глаз. Пришлая девка была до неприличия иной, инаковость ее ни исправить, ни припорошить. Что там жить — идти по лесу такой нельзя. Любой зверь почует за день пути и помчится на зов ее слабости. Нужно было скрыть наготу, защитить слабую душу от чужой воли.

Хоть это Олег мог сделать сам. Он вернулся к дому, обогнул его, пробрался по скрипучей лестнице, скользнул внутрь и чуть слышно шагнул к двери кладовки. Миг — и вот он уже внутри, благо, дверь никогда не запиралась: от кого скрываться, когда родовой дом сам хранит свой покой?

Много дней провел Лежка среди этих широких полок, складывая чистую одежду в стопки у одной стены, а привезенную из города ткань — у другой. Теперь он на ощупь выудил пару крепких рубах, длинный сарафан и просторные шаровары. Прижал их к груди, вдохнул запах сухой свежести, нагнулся, пошарил свободной рукой и отыскал крепкие ботинки — Стешкины, стоптанные уже, но новой хозяйке еще послужат. Тонкий ремень, чтобы свободная одежда не спадала с хрупкого тела, теплую, связанную Глашей из шерстяной нитки шаль, широкую настолько, что хочешь — платок, хочешь — одеяло. Вещей стало много, пришлось найти и мешок, чтобы все это сложить. Лямки ладно легли на плечи. Олег шагнул к другой стене — там, в платяных свертках, хранились сухари. Уж в дороге точно пригодятся!

Пряча их на самое дно, Лежка уже и не замечал, как судорожно бьется испуганное сердце. Он все прислушивался к шагам, но коридор оставался пустым. Это придавало решимости. Еще шаг, и Олег оказался у последней полки в самом дальнем углу. Там, бережно связанные в пучки, лежали травы. Одолень-трава, зверобой, иван-да-марья. Все, что прогонит с пути мавок и зазовниц, болотных девок да лесных упырей. Прочь-прочь! Скрывайтесь от дыма, уносите слюнявое рыльце, тащите по кочкам обвисшее брюхо! Не тяните к тонкой шее свои когтистые лапищи. Прочь!

Представляя, как будет идти Олеся вслед за мертвой теткой через тьму и чащу, Лежка не мог совладать с дрожью. Он должен был защитить ее. Не знал почему, но чувствовал, что должен. Поэтому не раздумывал, когда рука его потянулась к висящим на тонком сучке оберегам, хоть делать этого было нельзя. Нельзя сильнее, чем все остальное. Лучше сжечь кладовую, а с ней весь дом, чем взять прозрачный кристалл со спящей в нем медуницей.

Сильнее охраны не выдумать. От черта болотного, от духа лесного, от спящего на самом дне озера, от любой ворожбы, от злого умысла, от воли чужой. Нет у зла пути к тому, кто несет с собой веточку медуницы, что сорвана была знающей рукой да в нужный час. Если пришлая девка и осилит дорогу, то с оберегом — другого шанса ей не найти.