ладони к вискам и смотрел будто через туннель. – Они не одобряют мои политические взгляды. Я анархист и горжусь этим.

– Ты веришь в хаос? В господство толпы?

Илья с грохотом опустил стакан на стол. На мое удивление стекло не треснуло. Несколько посетителей посмотрели на нас, потом снова отвернулись.

– Ерунда! – воскликнул он. – Это тщательно организованная система коллективного самоуправления!

– Пожалуйста, извини! – проговорил я с искренним раскаянием. – Мой увлеченный политикой друг рассказывал мне о различных идеологиях, но, боюсь, я запомнил не все. Малую часть сказанного, как говаривал сам он.

Илья кивнул, неохотно принимая услышанное.

– Твой друг – фашист?

– Нет, господи, нет! Он социалист.

– Почти так же скверно! – фыркнул Илья. – Посмотри на этих блаженных идиотов! Уверены, что партия о них позаботится, в то время как она заботится лишь о набивании своих карманов. Социалисты уверовали в систему, которая ценит не самих людей, а лишь их полезность.

Я подумал о том, как в такой ситуации отреагировал бы Тапио – я знал, что коммунизм в трактовке Советской России он считает гадким извращением фундаментально продуманной идеологии – вот только мое косноязычие не позволяло достойно передать его слова. Поэтому с Ильей мы обсудили многое другое – я услышал о Вольтарине де Клер[22], которую Илья боготворил; о великой Эмме Гольдман[23], которая, по всей видимости, тоже была еврейкой; о Михаиле Бакунине[24], который евреев явно ненавидел.

Не в силах слушать дальше, я признал, что проголодался и что если выпью еще стакан, вполне могу умереть. Илья снова свистнул, и через несколько минут на стол поставили миску отвратительного русского жаркого и несколько ломтей грубого черного хлеба. Пока я гонял по тарелке несъедобную свеклу и жадно поедал капусту, Илья благочинно отвернулся и молчал.

Во время этой интерлюдии в бар вошла молодая женщина. Вопиющая неуместность ее присутствия шахтеров, похоже, не смутила, хотя похотливые взгляды они на нее бросали. Женщина была бледная с прямыми каштановыми волосами и неровной кожей. Зато глаза были добрыми и живыми. В ответ на непристойное, очевидно, предложение она разразилась тирадой на русском, длинной и определенно язвительной.

– Она не шахтер, – с набитым ртом сказал я Илье.

– Не шахтер. Она говорит, что пришла только за бутылкой; что у нее уже есть клиент, который заплатит; что местным, если хотят сегодня поразвлечься, стоит поискать кого-то другого.

Женщина приблизилась к нам с бутылкой в руке. Только я собрался вытереть жир с подбородка, она с заговорщицким видом наклонилась и перекинулась парой слов с Ильей. Я почувствовал, что речь идет обо мне.

Через минуту-другую Илья кивнул в мою сторону и проговорил:

– Свен.

Женщина наклонила голову ко мне и, может, чуть смущенно, представилась:

– Светлана.

Затем она развернусь и ушла, а я снова взялся за жаркое.

После еды я почувствовал себя чуть лучше и откинулся на спинку стула.

– Скажи только, что не остановился в ночлежке, – попросил меня Илья.

– Я остановился в ночлежке. Где же еще?

– Я знаю, где. Давай я устрою вас в другом месте.

– С нами все будет в порядке, – отозвался я.

Лицо мое Илья рассматривал, пожалуй, слишком долго. К такому откровенному изучению я не привык.

– Вид у тебя несчастный, – отметил он. – Что тебя гнетет?

Мне показалось странным слышать такой вопрос от человека, который сам буквально источает грусть. Я подумал, как ответить, машинально желая соврать, но, когда открыл рот, с языка сорвалась правда.

– Недавно я потерял партнера.

– Делового партнера?

– Нет, пса. Но он был не просто псом.

– Да, конечно, – тотчас отозвался Илья. – Некоторые псы не просто псы.

К моему великому удивлению, Илья похлопал меня по руке и ладонь не убрал. Он покраснел, скривился, на бороду покатились слезы. Восхищаюсь я теми, кто выражает свои эмоции открыто, потому что свои всегда прятал, а годы жизни с рубцами и в изоляции лишь зарыли их еще глубже.

– Тебе знакома эта боль, – отметил я.

– О да. Мой любимый Чолгош[25]. Верный мне в любую погоду. Кроме откровенно плохой. И кроме дней с осадками любого вида. Легчайший туман, и он превращался в изменника, готового искать убежище с кем угодно. Но он был моей тенью. Тенью лучше и добрее меня самого.

Какое-то время мы так и сидели, наслаждаясь дружеским сочувствием.

Наконец я почувствовал, что центрифуга, запущенная вращением бара, прижимает меня к полу. Я встал, пошатнулся и резко поднял руку, чтобы уцепиться за низкую потолочную балку.

Илья поднялся, твердый, как скала. С большой осторожностью он взял со стола запеленатую Скульд, но передавать ее мне явно не спешил.

– Пожалуйста, позволь мне вас проводить, – сказал он, пытаясь сдержать снисходительность. – Ты можешь свернуть не туда.

– Хорошо, – отозвался я, поблагодарил Илью, шагнул к двери и на пороге рухнул в обморок.

Позднее Илья сказал, что мне повезло упасть на бок, слегка завалившись на спину, а не лицом в вонючую слякоть. Именно там устраивались посетители бара, желая отлить, а то и опорожнить кишечник. По словам Ильи, я вполне мог захлебнуться в едкой моче, хотя, с учетом диеты, которой придерживались жители Пирамиды, с такой же вероятностью я мог подавиться мочевым камнем.

58

Проснулся я среди моря странных запахов. Жарился бекон – это сомнений не вызывало. Еще чувствовались тосты, а верхней нотой был расточительно сжигаемый газ от плиты. Запах горького сваренного кофе. Перекрывал все густой, землистый, специфически гнилой запах свиней.

Пустой живот крутило. Я лежал на исцарапанном диване в чьей-то уютной, захламленной гостиной. Ну, или в столовой. Стульев было больше, чем места, куда их ставить – частью деревянных, частью обитых, но в основном адской помеси между первым и вторым. Длинный стол сложили и приставили к стене. Косые лучи летнего солнца лились в два маленьких окна и прожигали дыру в моем глазу. Если бы не определенно запахи завтрака, можно было бы подумать, что сейчас и девять утра, и четыре пополудни.

За углом с веселым буйством сталкивались плошки и сковородки.

Несколько голосов звучали одновременно оживленно: их обладатели не беспокоились о том, проснулся я или нет. Я не знал, смущаться мне или злиться, а потом услышал смех Хельги, и в комнату вошла странная женщина. Она была высокой, широкоскулой, румяной, со светло-зелеными глазами и волосами цвета сырого песка. Ее холщовые брюки были испещрены пятнами чего-то невообразимого, я был готов поспорить, что явно не съестного. Зато кисти рук были розовыми, а ногти – чистыми. Она была похожа на славянскую крестьянку, по крайней мере, в моем представлении. Мне она