Людмилой «договоренность». Сказал, что знает о нашем романе; он все понял во время первого завтрака, когда увидел, как я смотрю на нее, а она на меня. Сказал, что у них брак по расчету. Что они дружат всю жизнь. Что они понимают друг друга на труднообъяснимом уровне, ссорятся и поддерживают друг друга, как брат и сестра. Детьми они вместе работали, вместе бегали в полях и слышали одобрительный шепот родителей. Когда они повзрослели, а их сверстники начали создавать семьи, Людмила и Миша заключили договоренность. Людмила не желала привязывать себя к мужчине, особенно к малознакомому. Она желала путешествовать, желала слышать другие языки, но в сопровождении друга, а не под ревностным оком хозяина. Миша, со своей стороны, не хотел жениться. Он знал, что это от него ожидается; знал, что ему не поздоровится, если он продемонстрирует отсутствие интереса. Однако суть его положения заключалось именно в этом – в отсутствии интереса. Мужчин Миша не предпочитал – он много размышлял об этом, прислушиваясь к себе. Он просто не испытывал физического влечения ни к кому. Он очень любил Людмилу, но чисто по-родственному. Так они стали мужем и женой, хозяином и хозяйкой «Свинарника», бесконечно радуясь компании друг друга. Миша мог быть благонравным добытчиком, которого хотели видеть люди, а Людмила – спокойно путешествовать, не опасаясь неприятных вопросов.

Когда Миша закончил свой рассказ, его лицо обрело привычную безмятежность. Какое-то время мы сидели молча: я размышлял о сердобольной оригинальности их договоренности и о том, как плохо я знаю этот мир.

– А как же Людмила? – наконец спросил я. – Почему она мне раньше не рассказала? Думаешь, она потешалась надо мной?

– Нет, нет, – возразил Миша. – Я предположил бы, что она не сочла себя вправе обсуждать мои пристрастия, как я не желаю обсуждать ее пристрастия. Секрет мы с ней храним очень давно. От старых привычек легко не избавиться.

– В самом деле, дружище, – подтвердил я.

– Но не исключено, что она на тебе потренировалась. Юмор у нее очень черный.

60

В Пирамиде мы прожили два месяца. Время было очень счастливое. Большую его часть я провел с Людмилой. Мы с ней либо уединялись – за работой или другим занятием, – либо вместе с Мишей и Хельгой устраивали пышные трапезы, объедаясь свининой и русскими консервами, изумлявшими даже русских. В «Свинарник» регулярно заглядывала Светлана – я с удовольствием наблюдал, как она раскрывается, чувствуя себя с нами все увереннее. Мы часто виделись с Ильей – в «Свинарнике», во время долгих, на целый день, походов в глубь архипелага; но в основном во время его редких выходных, когда работали в странной обсерватории, так сильно его занимавшей. Не знаю, почему он называл ее обсерваторией: для обсервации ее расположение подходило слабо. Четкого ответа я от Ильи не добился. Обсерватория представляла собой однокомнатную лачугу площадью не более ста квадратных метров, построенную исключительно из пустых водочных бутылок и известки. Строительство шло медленно, потому что Илья ввел правило: строительный материал должен опустошаться только строителями и никем еще, и в этом состязании за Ямой я угнаться не мог. Порой на помощь нам приходила Хельга, а Скульд ползала среди красных камней. Бутылочная лачуга стояла на склоне, открытая всем стихиям, так близко к самой горе, что половину времени на нее падала тень, и на роль обсерватории все же могла подходить. Но Илья планировал покрыть ее крышей из того же материала, заявив, что после этого сможет заняться своими наблюдениями.

В начале октября Хельга предложила мне уехать следующим же кораблем до Лонгйира, но я запротестовал:

– До замерзания из Ис-фьорда уйдет еще немало кораблей. Зачем спешить?

– Затем, дядя, что на севере океан замерзает раньше, чем здесь. Полагаю, добираться до Рауд-фьорда по суше тебе не хочется?

Рауд-фьорд. О своих охотничьих угодьях я не вспоминал неделями. Приятно было на время забыть о своих обязанностях, но они никуда не делись. Они ждали меня. Да и Макинтайр был бы рад повидаться с нами, пока мы не исчезнем на зиму.

Недолго – совсем недолго – я думал о том, чтобы остаться в Пирамиде. Я мог бы вернуться к работе в шахте. Ради шанса остаться с Людмилой попробовать вполне стоило. Но я понимал, как нелепо все получилось бы, каким дураком я стал бы в своем жалком, зависимом положении.

В итоге мы приготовились к отъезду, а прощание с Людмилой напоминало доттл – последние смолистые комки табака в трубке, грубые, горькие, но пропитанные воспоминаниями обо всем, что было раньше. Мы с Людмилой не то что обещаниями, даже ласковыми словами не обменялись. Только я не сомневался, что люблю ее.

61

Возвращаясь в Рауд-фьорд после трехмесячного отсутствия, я испытывал противоречивые эмоции. Вроде бы дом – знакомой казалась абсолютно каждая мелочь, – но при этом холодный и непостижимый. Я с облегчением вернулся в свое царство тишины, далекое от шумной толпы, но уже скучал по Людмиле. До поездки в Пирамиду я успел забыть, как остро человек нуждается в тепле общения с себе подобными. Забываешь и нужды не чувствуешь. А вот сейчас я снова вспомнил.

Когда мы обогнули мыс и бросили якорь в Элисхамне, Брюснесет показался глухоманью. Да, он был мирным. Безусловно, красивым. Но суровым и монохромным, так как его палитра целиком состояла из арктических элементов. Даже Рауд-фьорд-хитта, единственный видимый знак человеческого вмешательства, казался очередным серым камнем, съежившимся и неподвижным. Воспоминания об Эберхарде ледяным потоком залили полости в моей груди. С тех пор как наш корабль отчалил от Пирамиды, я снова начал думать о нем с большей регулярностью, а теперь, когда мы приближались к фьорду, его фьорду, его призрак набрал силу. Хельга вошла в шлюпку с двумя норвежскими моряками и стиснула зубы. Наверное, ее, как и меня, одолевало отчаяние. Я мрачно гадал, переживет ли кто-то из нас зиму в таких условиях.

Но вот моряки налегли на весла, и, когда шлюпка приблизилась к берегу, Хельга воскликнула:

– Дядя, там свет! В хижине свет!

Я прищурился, но мой затуманенный глаз не видел ничего. Трепещущее сияние воды отбрасывало на хижину причудливые тени. Возможно, так лучи заката отражались на оконном стекле. Я промолчал. Потом с обычным хрустом и скрежетом шлюпка причалила, и, когда норвежцы выскочили на берег, чтобы помочь выгрузить несколько тяжелых ящиков с привезенными из Лонгйира товарами, я услышал лай. Донесся он издалека, и мой мозг не воспринял его как странность, пока я с острой болью в сердце не вспомнил, что Эберхард нас