Я сажусь на койку и отпиваю чая, расплескавшегося на поднос. Он еле теплый и приторный, но я жадно пью, осознавая, что ничего не ела со вчерашнего обеда. На завтрак сосиски с фасолью в контейнере для микроволновки, расплавившемся по краям. Фасоль утопает в подозрительном ярко-оранжевом соусе. Оставив еду нетронутой, я использую туалет по назначению. Унитаз без сиденья, только металлическая чаша, и листки жесткой бумаги. Я тороплюсь закончить свои дела, прежде чем вернется надзирательница.

Пища давно остыла, когда в коридоре снова раздаются шаги. Они замирают у двери в мою камеру, и я слышу бренчанье ключей. Тяжелая дверь распахивается, и я вижу хмурую девушку лет двадцати с небольшим. По черной форме и сальным светлым волосам я узнаю в ней надзирательницу, которая принесла мне завтрак. Я указываю на поднос на матраце:

– Боюсь, я не смогла это съесть.

– Неудивительно, – хмыкает надзирательница. – Я бы лучше с голоду померла.

Сидя на металлической скамье в приемной изолятора, я надеваю свои ботинки. Рядом еще трое заключенных, все мужчины и все в спортивных штанах и фуфайках с капюшонами, настолько похожих, что я сперва приняла это за подобие тюремных роб. Они сидят развалясь, чувствуя себя настолько же привычно, насколько мне здесь дико. На стене над нашими головами множество объявлений, но ни одно из них я не нахожу полезным. Информация об адвокатах, переводчиках, дисциплинарных проступках, за которые грозят «особые меры», – мне все это полагается знать? Всякий раз, когда меня охватывает паника, я напоминаю себе, что совершила; теперь я не имею права бояться.

Мы ждем, должно быть, с полчаса, и наконец трещит зуммер. На экране системы видеонаблюдения появляется большой белый фургон.

– Ну что, карета подана, – объявляет сержант.

Парень рядом со мной сплевывает сквозь зубы и что-то бормочет. Я не вслушиваюсь и не стараюсь разобрать.

Сержант нажимает кнопку, и в открывшуюся дверь входят двое охранников.

– Сегодня четверо клиентов у вас, Эш, – обращается сержант к одному из вошедших. – Что, «Сити»-то вчера продули с разгромным счетом?

Он сочувственно качает головой, но при этом широко улыбается. Охранник по имени Эш добродушно пихает его в плечо.

– Мы еще себя покажем, – обещает он и мельком глядит на нас: – Документы на них готовы?

Они с сержантом углубляются в обсуждение матча, а сотрудница охраны подходит ко мне.

– Все в порядке, дорогуша? – спрашивает она. Охранница полноватая и какая-то очень домашняя, материнские интонации не вяжутся с черной формой, и мне, как ни нелепо, вдруг хочется плакать. Она велит мне встать и проводит ладонями по плечам, рукам, ногам и спине, запускает палец под пояс и под кромки эластичного лифчика через рубашку. Я вижу, как юнцы на скамье подталкивают друг друга локтями, и чувствую себя голой. Охранница пристегивает мое правое запястье к своему левому и выводит из изолятора.

Мы едем в суд в фургоне с перегородками, напоминающим денники для лошадей на сельскохозяйственных выставках, куда мать водила меня и Еву. Когда фургон сворачивает за угол, я с трудом удерживаюсь на узком сиденье: мои запястья прикованы к цепи, натянутой поперек выгородки. От тесноты у меня начинается клаустрофобия, и я отворачиваюсь к затемненному стеклу, за которым калейдоскопом форм и красок мелькают бристольские дома. Я пытаюсь разобраться, где мы едем, но меня начинает мутить, и я закрываю глаза, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Камера на колесах сменяется стационарной, в недрах магистратского суда. Мне приносят чай – на этот раз горячий – и тост, который дерет горло как занозами. Адвокат будет в десять часов, говорят мне. Разве еще нет и десяти часов? Я за сегодня прожила уже целую жизнь.

– Мисс Грэй?

Адвокат молодой и равнодушный, зато в дорогом солидно-полосатом костюме.

– Я не просила адвоката.

– Согласно судебной процедуре, обвиняемый обязан иметь юридического представителя или же представлять себя самому. Вы желаете быть собственным адвокатом, мисс Грэй? – Его выгнутая бровь намекает, что на такое решится лишь законченный глупец.

Я отрицательно качаю головой.

– Хорошо. Далее. Я так понимаю, во время допроса вы согласились с обвинениями в причинении смерти по неосторожности и в том, что скрылись с места аварии и не сообщили о факте наезда?

– Да.

Адвокат перебирает документы в папке, которую принес с собой, развязав и небрежно бросив на стол красную ленту. На меня он по-прежнему не смотрит.

– Вы хотите заявить о своей виновности или невиновности?

– Я виновна, – произношу я, и слово повисает в воздухе. Впервые я сказала это вслух: виновна.

Он пишет что-то куда длиннее, чем одно слово, и мне хочется подглядеть, что он там пишет.

– Я подам от вашего имени ходатайство об оставлении на свободе до суда. Шансы на удовлетворение ходатайства у вас хорошие – ранее вы не привлекались, условий залога не нарушали, в управление явились вовремя… Против только то, что вы долго скрывались… А вы не страдаете нарушениями психического здоровья?

– Нет.

– Жаль. Ну, нет так нет, будем действовать иначе… У вас есть вопросы?

Целая сотня.

– Нет, – отвечаю я.

– Встать, суд идет!

Я ожидала, что присутствующих будет больше, но кроме скучающего вида мужчины с блокнотом в той части зала, которая, по словам сопровождающего меня пристава, отведена для прессы, здесь почти никого нет. Мой адвокат сидит за длинным столом спиной ко мне, рядом с ним молодая женщина в темно-синей юбке водит маркером по распечатанной странице. За тем же столом, но немного в стороне, сидит почти идентичная пара – представители обвинения.

Пристав тянет меня за рукав, и я спохватываюсь, что во всем зале стою только я. Мировой судья, узколицый человек с редкими волосами, уже занял свое место, заседание началось. Сердце у меня стучит тяжело и больно, лицо горит от стыда. Несколько зрителей, сидящих на местах для публики, рассматривают меня с любопытством, будто я экспонат в музее. Мне вспомнилось читанное когда-то о публичных казнях во Франции: гильотина, установленная посреди городской площади, и вязальщицы, споро позвякивавшие спицами в ожидании экзекуции. По спине пробежал мороз от сознания, что я являюсь сегодняшним развлечением.

– Пусть обвиняемая встанет.

Я снова поднимаюсь на ноги и называю свое имя по просьбе секретаря суда.

– Признаете ли вы себя виновной или невиновной?

– Виновной, – хрипло отвечаю я и сразу кашляю, прочищая горло, но повторить меня не просят.

Представители обвинения и адвокат с помощницей спорят о том, чтобы выпустить меня до суда, сойдясь в словесном поединке, от которого у меня голова идет кругом.

– Ставки слишком высоки – обвиняемая скроется!