Так Габриэль сообщает мне, что знает о том, что я выходил.

Я вытираю чашку.

Он продолжает:

— Женева — чудесный город. Тебе так не кажется?

Это еще один способ сообщить мне о том, что он знает о моем вчерашнем выходе.

Я ругаюсь на него матом.

— Тебе нельзя покидать квартиру. — Так он в последний раз сообщает мне о том, что знает, что я ее покидал.

— Тогда отведи меня к Меркури.

— Откуда мне знать, что ты не шпион? Откуда мне знать, что ты выходил не затем, чтобы поболтать с Охотницами?

Я только смотрю на него в упор. Из его зеркальных очков на меня смотрит одиночка.

— Откуда мне знать, если ты не хочешь со мной говорить?

Я снова матерюсь и выхожу на террасу.

Когда я возвращаюсь в квартиру, Габриэль уже ушел.

Не знаю, что мне делать с Габриэлем, но поведать ему историю своей жизни я не намерен, это уж точно. Я решаю начать отмечать время фигурами из пяти перекладин, как видел в кино про зэков. На стене возле окна я процарапываю четыре вертикальные линии, потом перекрываю их глубокой пятой, диагональной.

Какое-то время я смотрю в окно, потом отжимаюсь. Снова смотрю в окно. Потом делаю приседания и еще отжимаюсь. Снова смотрю в окно, после чего решаю немного побоксировать со своей тенью. Снова проверяю, как там вид.

Не думаю, что мой рассказ Габриэлю о себе что-нибудь изменит. Я ведь могу наврать. И он это знает.

Я шлепаюсь на диван. Вскакиваю. Падаю опять.

Нет, ни за что не расскажу Габриэлю правду.

Я встаю. Надо чем-то заняться.

Я решаю разобраться с камином, для чего приходится встать ногами в очаг, выпрямиться и оказаться головой в вытяжной трубе. Нужно усилить тягу, но я не знаю как, а потому решаю просто почистить дымоход, убрав из него сажу, насколько смогу, и в процессе натыкаюсь на кусочек сланца, который торчит между кирпичами, выдаваясь вперед, и немного шатается, а за ним, чуть выше, оказывается незакрепленный кирпич и в узкой щели над ним — большая плоская жестянка.

Закончив чистить трубу и поставив на место сланец, я разжигаю огонь и обнаруживаю, что он горит, как никогда, зато я с ног до головы в саже. Надо помыться и постирать одежду. Я сажусь в ванну, не раздеваясь. Ванна старинная, эдакое корыто на львиных лапах; глубокая, но не широкая. Я окунаюсь, и вода сразу становится серой. Я сдираю с себя одежду и бросаю ее на терраску: разберусь с ней позже. Сменка у меня есть. Даже носков две пары.

Я опять напускаю воды в ванну. Нахожу щеточку для ногтей и начинаю тереть ею руки и ноги, но грязь въелась в кожу и не думает отмываться.

Тогда я погружаюсь в воду с головой и задерживаю дыхание. Меня хватает минуты на две, а то и на три, если предварительно хорошо подышать. Но все равно форма у меня уже не та, что была, когда я снимал клетку у Селии.

Я вытираюсь, надеваю чистые джинсы и проверяю татуировки. Они не изменились. Шрамы на спине, кажется, стали еще хуже, хотя на самом деле нет. Меня всегда удивляет, до чего они толстые. Цепочка шрамов на моей правой руке едва видна — белое на белом, зато запястье выглядит безобразно. Ну и что, главное, что рука работает хорошо и кулак бьет как надо.

Я наклоняюсь над раковиной и смотрю на себя в зеркало: оттуда на меня смотрит все то же лицо, только какое-то несчастное, посеревшее. И постаревшее. На вид мне не дашь шестнадцати лет. Черные осколки пустоты, вращающиеся в моих глазах, стали как будто больше. Они не такие черные, как сажа в трубе камина; они еще чернее. Я поворачиваю голову из стороны в сторону, надеясь заметить хоть какой-нибудь проблеск серебра в своих глазах, и вижу Габриэля, который стоит у двери и смотрит на меня через свои зеркальные очки, а в них опять отражается мой образ.

— И давно ты тут стоишь? — спрашиваю я.

— Ты хорошо прочистил камин. — Он входит в ванную.

— Убирайся. — Я сам удивляюсь, до чего я зол.

— Что-нибудь нашел?

— Я сказал тебе, убирайся.

— А я спрашиваю тебя, что ты нашел. — Впервые за все время нашего знакомства он говорит как Черный Колдун.

Я поворачиваюсь, делаю к нему шаг, моя левая рука уже держит его за горло, а плечо прижимает его к двери. Он не сопротивляется. Удерживая его так, я говорю:

— Да, я кое-что нашел. — Но вижу при этом только себя, смотрящего на меня из его очков. Глаза у меня черные с серебром, но это лишь отсвет от лампы в ванной. Я не хочу причинять ему боль. С усилием я разжимаю руку, стискивающую его горло, и отхожу назад, к раковине.

— Ты прочел их? — Он говорит хрипло, покашливая.

Склонившись над раковиной, я вцепляюсь в ее края. Сосредоточенно смотрю в слив, на скопившуюся там грязь, но не могу не чувствовать, как его взгляд буравит мне спину.

— Ты их прочел?

— Нет! А теперь убирайся! — ору я и смотрю в зеркало.

Габриэль говорит:

— Натан, — делает шаг вперед и снимает очки. А глаза у него совсем не как у Черного Колдуна.

У него глаза фейна.

Он фейн!

Так что он, брехал насчет респектабельных Черных родителей?

Я ору:

— Пошел отсюда! — А сам бью его, и он падает на пол, лицо у него в крови; я матерюсь самыми страшными словами, какие знаю, а он лежит на полу, подтянув колени к подбородку; я молочу его по этим коленям ногами — ненавижу его за то, что он мне лгал, ненавижу себя за то, что поверил, будто он нормальный, а он всего лишь жалкий фейн, — и я выскакиваю в кухню, чтобы не убить его совсем. Но тут же возвращаюсь, хватаю его за волосы, вздергиваю его голову вверх и ору, ору по-настоящему. Потому что до сих пор спиной чувствую его взгляд. И ненавижу его за этот взгляд. Я бью его головой о кафельный пол и сам не знаю, почему я это делаю: наверное, потому, что я такой злой. Когда я выхожу из ванной опять, меня трясет с головы до ног.

Я хожу взад и вперед вокруг дивана, но мне все же надо вернуться и взять рубашку.

Габриэль тихо стонет. Вид у него ужасный.

Я медленно опускаюсь рядом с ним на пол.

* * *

Мы сидим за столом у окна. Габриэль полощет в тазике тряпку и отжимает ее, вода уже стала розовой от крови. Левый глаз у него совсем заплыл. Правый глаз карий, с золотисто-зелеными точками, но без искр. Обычный фейнский глаз. Но он говорит, что не лжет: он действительно Черный Колдун, только в теле фейна.

— Значит, ты не умеешь заживляться?

Он трясет головой.

Он говорит, что его Дар в том, что он умеет становиться таким, как другие люди. Как Джессика, только по-другому, совсем иначе. Он ее антипод. Он говорит:

— Мне нравятся люди. Они интересные. Я могу стать мужчиной или женщиной, побыть молодым или старым. Могу почувствовать, каково это: быть тем или иным человеком. Есть лишь одна проблема: раз я стал фейном, чтобы посмотреть, как это, а обратно превратиться не смог.