Эми шла домой через лесок на берегу реки. Ее преследовало ощущение ужасной липкости, словно она запуталась в паутине. Это было совсем не то, что она воображала, спасаясь от дурноты на коричневом диване у Стейси дома. Ни голубого неба, ни зеленой травы, ни нарциссов.

Еловая хвоя была иссушенной и рыхлой, небо, как всегда, белело сквозь ветви. Она присела на выступ старой каменной стены, которая, казалось, вырастала прямо из осыпавшихся еловых иголок, а в нескольких шагах исчезала снова.

В лесу было много таких обломков каменной стены, замшелые камни лежали вперемежку с гниющими стволами поваленных бурей деревьев, обвитых плющом. Потом гранитные глыбы снова выстраивались, уже утратив четкость очертаний, перестав быть границей, они были лишь напоминанием о других людях, которые здесь жили во времена столь тяжкие, что даже простое противостояние природе — жаре или холоду — было подвигом и каждый выживший новорожденный сам по себе уже был триумфом.

Сейчас ничего такого не пришло Эми в голову. Когда она была младше, то воображала индейцев и индианок, испуганных белых поселенцев, запирающих на ночь ставни в своих деревянных домах. Еще ее очень интересовало, как эти женщины в длинных юбках могли жить без туалета, без водопровода, как они пекли хлеб в широких голландских печках. Сейчас не это заботило Эми. Она хотела одного — закурить, чтобы избавиться от привкуса попкорна, избавиться от тошноты. И Стейси со своим пузом, кожаным диваном и странными родителями, казалось, исчезла, будто ее и не было.

И мистер Робертсон исчез. Это причиняло ей самую сильную, ноющую боль, которая никогда не проходила. Куда он мог уехать?

Чуть позже, переходя через дорогу на Главной улице, она услышала, что кто-то окликнул ее по имени.

И поскольку не так-то часто кто-то звал ее по имени прилюдно и этот красивый парень, похоже, был искренне рад ее видеть, она сообразила, что ее ни с кем не спутали.

Это был Пол Биллоус, бывший парень Стейси.

Одна.

Исабель сидела в кресле у окна гостиной, глядя на воробьев, которые прыгали и дрались у кормушки для птиц, каждое их движение казалось согласованным, проворным, обдуманным, но, может быть, они были просто напуганы. Если это так, то жизнь не кажется им медом, решила Исабель. Тем не менее они не были одиноки. Разве она не читала, что птицы выбирают партнеров на всю жизнь? Она увидела, как воробей прыгнул с кормушки на веточку ели, за ним — другой, веточка слегка качалась под легким двойным весом. Всякая птица к своей стае летит.

И люди тоже — многие люди были вместе, прямо сейчас. Ее собственная дочь в гостях у своей беременной подруги… (Исабель прикрыла глаза.) Женщины из церкви — Барбара Роули, Пег Данлап. Возможно, они сейчас ходят за покупками все вместе. На другом конце города, за рекой, Толстуха Бев, возможно, сидит на крыльце Дотти Браун, обмениваясь улыбками с Арлин Такер. Всякая птица к своей стае летит. Почему же я одна?

А Эйвери Кларк, одинок ли он? Исабель поерзала в кресле и положила подбородок на кулак, как будто ей предстояло многое обдумать. Эйвери Кларк сейчас тоже один? Она предпочитала воображать, что да, один, несмотря на то что женат. Исабель не могла отрицать этот факт. Возможно, Эйвери работает в саду, а Эмма стучит ему в окно, крича, что он все делает неправильно.

Да, это было место, куда хотели унестись мысли Исабель. Она представляла Эйвери в саду, в рукавицах, помятая панама на голове. Возможно, он пропалывает сорняки в японском саду камней (она понятия не имела, есть ли у него такой сад), потом сгребает их в кучи. Она представила, как он опирается на грабли на мгновение, вытирает лоб… Ах, как Исабель хотелось протянуть руку и потрогать его за руку, прижать ладонь к его щеке. Но он ее не видит, не знает, что она рядом, и проходит мимо нее в дом, полуденная тишина висит над массивной мебелью, над лестницей с ковровым покрытием, над мягким диваном в гостиной. Он пойдет на кухню и нальет себе чего-нибудь холодненького, потом со стаканом в руке подойдет к окну и будет стоять там, глядя в сад.

Сидя в кресле, Исабель глубоко вздохнула. Ее удивляло иногда, как реально то, что она воображает, то, чего никогда не произойдет. (Что происходит? Ничего. Она просто сидит в кресле в безмолвном доме и просидит еще какое-то время.) Но он был так добр недавно в кабинете, так заботлив, сидя напротив за столом: «Как вы переносите эту ужасную жару, Исабель?» — так что она позволила себе и дальше воображать его, прислонившегося к подоконнику, пьющего что-то холодное. Он будет стоять, глядя в окно, глядя на грабли, оставленные в саду у стены, а затем он поставит стакан в раковину и поднимется по лестнице, потому что пора будет принять душ после работы в саду.

Его интимные части тела, о, невероятная тайна их, влага и тепло в средоточии, где соединяются ноги. Временами Исабель воображала эту часть его возбужденной, но теперь она видела ее удовлетворенной, влажной и теплой, стесненной там, в трусах. Она любила его, и ее трогало, что он всегда носил с собой эту личную, интимную часть себя. Какая ирония судьбы в том, что существует в этом мире человек (она, Исабель Гудроу), женщина, которая, будь у нее хоть маленький шанс, с удовольствием прикоснулась бы с необыкновенной нежностью и любовью к этой стареющей части этого стареющего тела. Конечно, каждый человек мечтает, чтобы кто-то коснулся его именно так, с нежной, нежной любовью, и определенно, эта холодная рыба Эмма, которая ходит с таким видом, будто ей все дурно пахнет, и которая не уважает интимность человеческого горя (насплетничала Пег Данлап об Эми), — вовсе не та женщина, что умеет любить мужчину нежно и деликатно. Как умеет она сама — Исабель.

Такая вот жизнь. Живешь себе по соседству с мужчиной годами, работаешь с ним каждый день, сидишь позади него в церкви, любишь его почти идеальной любовью… и ничего.

Ничего, ничего, ничего.

Что-то мелькнуло среди деревьев, кто-то шел по дороге. Исабель видела, что девушка — Эми — медленно идет, понурившись входит во двор. Видеть Эми было мучительно, но почему?

Потому что она выглядела несчастной, плечи опущены, шея такая трогательно-беззащитная. Шла она медленно, еле передвигая ноги. Это была ее дочь, и это была ее вина. Она все сделала плохо, не по-матерински, и это юное отчаяние, идущее по двору, было лучшим доказательством ее неправоты.

Но вдруг Эми выпрямилась, глянула на дом исподлобья и, казалось, осознав присутствие Исабель, изменилась. Она выпрямилась, ноги стали длинными и ровными, груди под майкой округлились — не большие, не маленькие, часть радующей глаз симметрии, лицо стало казаться умным и хитрым. Испуганная Исабель сидела, не двигаясь, в кресле.

И вдруг разозлилась. Гнев появился в ту же секунду, когда она увидела тело дочери. Дело было не в женской размолвке, и не в том, что Эми лгала ей месяцами, и не в том, что Исабель ненавидела дочь за то, что та составляла смысл ее жизни. Она ненавидела ее, потому что Эми наслаждалась любовью с мужчиной, в то время как она сама была лишена плотских радостей.