я бы назвал борьбой за жизнь, за право быть человеком, за свое достоинство, чтобы, простите, не ходить под себя, а быть полноценным.

Мы с ней заново учились ходить, двигаться, перемещаться в пространстве (даже в пространстве кровати). Я знаю массу историй, когда люди не справляются с этим и остаются лежать. Дальнейшая судьба примерно у всех одинакова: через месяц-другой застоя крови на лежачего больного набрасываются инфекции, в первую очередь воспаление легких, и он умирает. Это не говоря уже о пролежнях, тромбах и почечной недостаточности.

И бабушка тоже это знала. И отчаянно пыталась выбить у жизни… право на жизнь, как бы парадоксально это ни звучало. Она прилагала неимоверные усилия, чтобы начать двигаться. Мне кажется, ни секунды не тратила впустую, постоянно делала какие-то упражнения. Однажды мы с ней шли до туалета час. Расстояние от палаты там было 15–20 метров. По шажку, по полшажка, по секунде. Отдохнем, подышим – опять шажок, опять, опять, опять. Потом обратно два часа шли. Но это было для нее тогда самым важным – сходить в туалет самой, а не в памперс, почувствовать себя человеком, а не вареным овощем.

Могу еще долго расписывать каждый такой подвиг, но имеет ли смысл? Тот, кто не пережил этого или хотя бы не был свидетелем, никогда не поймет, о чем я.

Это ужасно тяжело – видеть, как человек борется за жизнь, и ты ничем не можешь ему помочь.

Ты можешь только быть рядом и молиться каким угодно богам, чтобы хоть немного помогли. После всего этого, если честно, мне смешно слышать от какого-нибудь здорового мужика: «Голова болит», «У меня температура». Нет, я не умаляю ничьей боли, но я видел, как борются за жизнь. И знаю цену этой победы.

Так продолжалось полтора года. Сначала ходунки. Вроде бы человек начинает передвигаться самостоятельно. Но потом к ним настолько привыкает, что отказаться уже не может. И опять все снова-здорово. Я отнял их у бабушки. Знал, на что обрекаю ее, но отнял. Знал, что, если не отниму, она никогда не вернется к нормальной жизни. Бабушка тогда со мной разругалась вдрызг, и до сих пор, мне кажется, обида в ней не прошла еще до конца. В свой адрес я тогда услышал много, конечно, интересных вещей, ну да и ладно, переживу, главное – другое…

Сейчас бабуля ходит сама, может пойти в магазин, поехать на рынок за продуктами. Да, возможность нормально ходить окончательно так и не вернулась, она с палочкой ходит. Да, для нее выйти из дома – это всегда опасность, риск, страх. Но она это делает. И она счастлива. И это величайшая победа, величайший триумф человека, который я когда-либо видел в своей жизни. Для меня это так.

Пусть наши с ней отношения сегодня довольно далеки от идеала (да и вообще от того, что можно назвать отношениями), и бабушка меня порой просто изводит – постоянно звонит, ругается, чего-то требует, кричит, одно я знаю твердо: самое лучшее мое воспоминание об этой жизни – как она меня водила в дубовый лесок, я кормил дубочки мармеладом и верил в чудо. Это самое теплое и светлое, что у меня есть, и пока бабушка жива, я знаю, что нас двое, кто помнит об этих наших прогулках. И я очень ее люблю за то, что она давным-давно посеяла в моей душе те зерна добра, которые сделали меня таким, каков я есть.

В домике. Ульяна

Приближение Нового года каждый раз ощущается по-разному: чаще всего это радостное предвкушение праздника, встреч с близкими, друзьями, которых давно не видел, приятные подарочные хлопоты; порой – безразличие, переходящее в раздражение от царящей вокруг суеты сует; неотвязное впечатление фальши и надуманности происходящего, а иногда и пронизывающий холод одиночества и бесполезности всего. Каждый раз – по-разному. Неизменно одно – теплое дуновение памяти детства. Неважно, хочешь ты этого или нет, в каком ты настроении, в каких проблемах, – она оживает где-то глубоко-глубоко, может, на самом дне души. Или на небесах.

Вот меня, например, новогодняя кутерьма всегда заставляет брать в руки бумагу, клей, ножницы и вырезать снежинки или разноцветные гирлянды. Это неисправимое желание смастерить для елки какое-то новое украшение привила мне бабушка Ульяна, мамина мама. Помню, подготовка к празднику у нас всегда начиналась с ревизии елочных сокровищ, половина из которых были воистину реликтовыми, а остальные – рукодельными. И каждая игрушка имела свою историю.

Однажды (мне было, наверное, лет пять или шесть) с нашим богатством случилась настоящая трагедия – на целлулоидного Деда Мороза свалилась горящая лампочная гирлянда, и его история на этом была окончена. «Не реви, – сказала баба Уля. – Мы что-нибудь придумаем». И она придумала. Из белой картонной коробки от туфель соорудила сказочный домик. Крышу мы покрыли снегом из ваты, я нарисовала три окошка и дверь, бабушка вырезала их маникюрными ножничками, а стекла изображали наклеенные изнутри прозрачные фантики от карамелек. А потом дедушка, мастер золотые руки, собрал из старых радиодеталек электронный таймер-переключатель для лампочек и поместил его в этот домик. Получилось просто волшебно! В домике под елкой загорались огоньки в окошках, и смотреть на них можно было бесконечно, представляя, что там сейчас поделывает Снегурочка.

Сказочный домик выстоял под целой дюжиной елок, но потом и его время закончилось. На новую поделку сил у бабушки уже не хватало, и его место на таймере заняла картонная маска филина. Мне не нравилось смотреть, как вспыхивают красные огоньки в его глазах, было в них что-то жутковатое, и я потихоньку отворачивала его в сторону или ставила поглубже в елочные заросли, чтобы было не так заметно.

Сенильную (старческую) деменцию у бабушки невропатолог заподозрила десять лет назад, после перенесенного ею ишемического инсульта, который случился за два года до этого. Инсульт тогда, слава богу, удалось вовремя распознать и оказать помощь, как говорят врачи, в течение «золотого часа», поэтому обошлось без паралича, бабуля отделалась некоторым нарушением речи и координации. Ей тогда исполнилось 76 лет. Реабилитация проходила вполне успешно, и нашей задачей было не допустить повторной атаки. А потом мы с мамой начали замечать, как стало меняться поведение бабули.

Она все чаще забывала разные бытовые мелочи, например где стоит посуда, а где крупы, иногда самые простые слова вылетали у нее из головы, и она застывала на половине фразы, пытаясь что-то сказать. Но хуже всего были изменения эмоциональные: бабушка стала очень раздражительной, что никогда ей