…Еще через два часа, когда аварийная команда благополучно перебралась с мотобота на борт «Требинье» и перетащила на него помпы и другое громоздкое оборудование, капитан Кичин послал наконец первую радиограмму в Одессу, в пароходство. В этой радиограмме он доложил обстоятельства встречи с брошенным командой югославским судном и сообщил, что аварийная команда уже на борту судна и ведет спасательные работы. Он просил пароходство выяснить в Лондоне, в Ллойдовской страховой компании, сколько стоит «Требинье», на какую сумму застрахован его груз и что именно, кроме хлопка, находится в его трюмах. Таким образом он как бы предоставлял Ллойдовской страховой компании сообщить начальнику Одесского пароходства Петру Данченко, какую ценность представляет «Требинье». А тот факт, что ради спасения «Требинье» он свернул с курса на Вьетнам, об этом Кичин не упомянул в радиограмме.

Но начальник Одесского морского пароходства старый морской волк Петр Данченко вовсе не хотел брать на себя ответственность за задержку доставки военных грузов во Вьетнам. Поэтому через час капитан Кичин уже получил радиограмму-ответ из Одессы: «Спасательные работы прекратить до решения Министерством морского флота вопроса о целесообразности спасения «Требинье». Стоимость «Требинье» по международному ллойдовскому регистру около 4 миллионов долларов, содержимое трюмов — хлопок и медицинское оборудование. Медицинское оборудование застраховано на 2 миллиона долларов. Данченко».

Кичин понял, что старик Данченко на его стороне, иначе он не стал бы сообщать Кичину стоимость «Требинье» и его груза. Поэтому Кичин не только не остановил спасательные работы, но тут же послал в Одессу следующий рапорт: «Благодаря героическим усилиям команды удалось, несмотря на шторм, взять «Требинье» на буксир. Аварийная бригада, находящаяся на «Требинье», ликвидировала непосредственную угрозу распространения пожара на все судно. Прошу отбуксировать «Требинье» в Тулеар, Мадагаскар. После полной ликвидации огня в трюме с хлопком буду следовать своим курсом, а спасенное судно может быть доставлено в Одессу любым буксиром. Кичин».

Эта радиограмма давала Данченко серьезные козыри в его переговорах с Москвой. Из ее текста можно было заключить, что спасение дорогостоящего судна — дело почти завершенное, остались лишь кое-какие «пустяки»: дотащить «Требинье» до Тулеара и ликвидировать огонь в трюме с хлопком…

Я не хочу цитировать все радиопереговоры капитана Кичина с Одесским пароходством, это заняло бы слишком много места. Когда спустя полтора года после описываемых событий я сидел в кабинете Данченко, обсуждал с ним судьбу капитана Кичина и листал подшивку этих радиограмм, картина происходивших событий всплывала передо мной в полном объеме: с одной стороны, по описаниям самого Кичина, по свидетельствам бортового журнала «Мытищ», а с другой — по радиограммам пароходства. Там, на том конце, в бушующем океане была жажда несмотря ни на что — несмотря на риск, шторм, беспрецедентность случая — спасти горящее судно. А здесь, в красивом, обставленном хорошей темной мебелью кабинете, — нерешительность, медлительность.

— Конечно, я не сразу разрешил это спасение, — сказал мне Данченко. Это был высокий, плотный шестидесятилетний мужчина, с седыми бровями и неожиданными на его крупном, с глубокими морщинами лице молодыми синими глазами. — Ведь я отвечаю за их жизни. На «Требинье» не было команды и, значит, не было никакой нужды рисковать людьми. А Кичин — он прекрасный капитан, но — молодой. Молодежь любит риск, они как мальчишки — если пожар, значит, нужно бежать на пожар. А иногда нужно уметь бежать от пожара…

— Но все-таки вы дали «добро» на спасение…

— Дал. Он меня перед фактом поставил, а я министр флота…

…Разрешение на спасение «Требинье» пришло лишь на вторые сутки после того, как капитан Кичин послал в Одессу первую радиограмму о плане спасения «Требинье». За это время в штормовом океане произошли события, о которых не было сказано ни слова в радиограммах. Дело в том, что при первой попытке взять «Требинье» на буксир лопнул утолщенный капроновый канат и гигантская волна бросила «Требинье» прямо на «Мытищи». Буквально доли секунды и считанные метры отделяли два теплохода от столкновения. Именно в эти доли секунды рулевой успел чуть отвернуть нос «Мытищ», и «Требинье», образно говоря, «смазал по скуле» своему спасителю — снес наружный трап и поцарапал обшивку «Мытищ».

Но это лишь еще больше разозлило советских моряков.

— Етти его мать, он еще и бодается, сука!..

И — новая команда добровольцев спустилась в мотобот. Последний, запасной канат снова связал два судна. На этом канате «Мытищи» повели «Требинье» через шторм к Мадагаскару. Тот, кто когда-нибудь вел на буксире хотя бы автомобиль, может представить все «прелести» этой работы. Огромное тяжелое судно у вас за кормой то ныряет с волны вниз как раз тогда, когда ваше судно идет вверх… То ветер меняет курс и грозит развернуть два судна боком друг к другу… То буксирный канат тонет в волнах — нет, вот этого допустить нельзя! Так же как совершенно недопустимо позволить этому канату натянуться сразу, внезапно. Если он лопнет, они останутся вообще без буксирного троса, но это будет еще полбеды. А вот если, лопнув, как натянутая струна, мокрый и весом в две-три тонны канат ухнет по корпусу судна или его жилым надстройкам… Нет, даже страшно подумать!..

Короче говоря, теперь вы хоть частично можете представить себе, на какую адову работу решился капитан Кичин. Позже, через полтора года, в Одессе я спросил у него: «Зачем тебе это нужно было? Четыре миллиона стоит этот «Требинье» или десять, вы же прекрасно понимали, что деньги эти пойдут государству, а не вам». «За деньги я вообще не стал бы его спасать», — сказал мне Кичин. Мы сидели в одесском портовом ресторане, окна ресторана были открыты, и в них залетал соленый черноморский ветер. Кичин — тридцатисемилетний, худощавый, невысокого роста и совершенно седой после девяти месяцев отсидки в следственной тюрьме КГБ — глубоко вдохнул в себя этот морской ветер и сказал: «Ты чувствуешь этот воздух? Нет, ты не можешь это чувствовать. Ты был когда-нибудь в океане? Ты дышал океанским воздухом? Представь себе, ты идешь в океане десять дней, двадцать, тридцать — вокруг ни души, ни судна, ни птиц. Только солнце днем и звезды ночью. И вдруг издалека, черт его знает откуда, ветер доносит запахи деревьев, сухой травы, нагретой солнцем земли. Ты когда-нибудь чувствовал это? Пережил? Старик, я вырос на книгах Джека Лондона. Ну как я мог бросить в океане судно, если у меня была реальная возможность его спасти? Ну какой моряк упустит шанс спасти корабль?! Конечно, для кого-то: для бухгалтеров, для Ллойдовской компании, для нашего министерства — «Требинье» — это всего-навсего кусок железа стоимостью в четыре миллиона. Но для меня, для нас… Нет, ты не понимаешь, наверно…»

Я не хочу врать, что мы с ним были совершенно трезвыми во время этого разговора. Наоборот, я хочу подчеркнуть, что мы с ним наверняка не были трезвыми, поскольку такой откровенности и такого сентиментального монолога трудно ожидать от трезвого человека, тем более если этот человек не шестнадцатилетний мальчишка, а капитан дальнего плавания, который к тому же прошел только что девятимесячную «закалку» в тюрьме КГБ…