Посвящается Лауре и Марии Анхелес, которые каждодневно несут нам свет культуры.

Природа драгоценного камня из оного минерала такова, что, когда его соединяют с медью, он становится хрупким, как стекло, но составляет с ним сплав.

С металлом же, подобным олову, он становится черным, с серебром приобретает белый цвет и так преображается с другими металлами. Оттого те, кто занимаются алхимией, что есть великая наука, должны быть осмотрительны, чтобы не умалить имени знания.

Алхимик служит улучшению природы вещей, а не ухудшению. А если он превращает благородный металл в презренный, значит, не понимает сути знания и искусства алхимии и не совершенствует естественное начало тел, а наносит им вред.

Альфонсо X Мудрый.[1]«Лапидарий».

Авторская ремарка:

Некоторые из мест, описываемых в романе, в той или иной степени соответствуют действительности. Однако персонажи, равно как и события, о которых идет речь, являются полнейшим вымыслом.

Более неудобной позы было трудно себе представить. Тело лежало лицом вниз: вытянутые руки привязаны к ножкам кровати, голова повернута налево, ноги поджаты к животу. Ягодицы чуть приподняты над пятками, а между ними горделивой дугой торчал огромный каучуковый член красного цвета с розовым помпоном на конце.

— Я и не знал, что существуют такие штуковины, — оторопело выдавил из себя Руис.

— Те, кто специализируется на их изготовлении, — мастера на выдумки, — невозмутимо отозвался его непосредственный командир сержант Марчена.

— Похоже, над ним хотели пошутить.

— Это как посмотреть, капрал. Помпончик, конечно, веселенький, но ощущения у бедняги должны быть не из приятных, — отметил сержант, болезненно сморщившись. — Чтобы поддерживать член в вертикальном положении, надо загнать внутрь порядочный кусок.

— Наверное, вводили с вазелином, — предположил Руис.

— А потом грохнули красавчика? Чересчур мудрено, тебе не кажется?

В разговор вмешался мягкий женский голос:

— Не рано ли говорить об убийстве?

До сих пор моя помощница, гвардеец Чаморро, хранила молчание, поэтому ее реплика подействовала как ушат холодной воды, сильно озадачив спорщиков. Тут необходимо пояснить: мы с Чаморро провели на месте происшествия немногим больше пяти минут и три из них потратили на осмотр тела. Марчена и Руис, представлявшие территориальное подразделение Гражданской гвардии,[2]прибыли сюда первыми и долго дожидались нас в номере, копя досаду на присланных из центра «умников», то бишь на нас. Однако моя помощница, когда надо, умела выпускать коготки, и только я, неоднократно испытавший их остроту на собственной шкуре, мог оценить тонкие оттенки ее язвительной иронии. Вопреки ожиданиям, Марчена оказался довольно проницательным и, услышав вопрос, видимо, испытывал сожаление по поводу слишком вольных предположений, которые он допустил в присутствии этой кисейной барышни. Насколько я мог судить в дальнейшем, несмотря на обманчивые манеры севильского повесы, сержант исповедовал крайне ортодоксальные взгляды. Он был воспитан в строгих правилах, прожил большую жизнь и в свои сорок пять лет свято верил, что женщинам нечего делать там, где речь идет о риске и опасности.

— И, правда, золотко, — сказал он, лукаво и в то же время с вызовом поглядывая на Чаморро. — Ума не приложу, как бы мы тут разобрались, если бы нам не прислали пару светлых голов из самого Мадрида?

— Шутить изволите, сержант? — сделала выпад Чаморро с каменным лицом.

— Боже упаси! — парировал Марчена с подозрительной кротостью. — Так и вижу: сначала он привязался к кровати, потом ногами затолкал себе в задницу этот телеграфный столб, а когда все получилось, помер под впечатлением от содеянного.

Виртуозный пассаж Марчены застал меня согнувшимся в три погибели над телом, чтобы хорошенько осмотреть узлы на запястьях. Я тяжело вздохнул и осторожно выпрямился, чувствуя хруст встающих на место позвонков. Подобно многим я часто льщу себя надеждой, будто знаю и понимаю больше других. В определенной степени моя самонадеянность имеет основание и подтверждается богатой биографией. Я родился в Уругвае тридцать шесть лет назад, отца практически не помню, еще ребенком вместе с матерью переехал в Испанию. Благополучно преодолев период отрочества со свойственными ему комплексами и разочарованиями, я потратил пять лет жизни на то, чтобы получить степень лиценциата[3]по психологии, однако очевидная невостребованность выбранного мною ремесла плюс постоянная безработица не добавляли мне оптимизма и подтолкнули к вступлению в ряды Гражданской гвардии. За долгие десять лет, проведенные в корпусе, я повидал немало убийств, и все они с большей или меньшей ясностью отложились в моей памяти. Некоторые расследования, несмотря на сложность, вполне соответствовали уровню моей квалификации — именно за них мне и платят, однако другие в силу своей изощренности, а может и простоты, ставили меня в тупик. И каждый новый случай вне зависимости от испытанных ранее ощущений лишь укреплял во мне горькое осознание того, что человек в стремлении поработить ближнего способен дойти до крайней степени абсурда и жестокости. Пожалуй, это единственное убеждение, выстраданное ценой многих проб и ошибок, которое устояло перед натиском моего скептицизма.

Все же кое-какие вещи не перестают меня удивлять, и за примером далеко ходить не надо. Тем утром, присутствуя при перепалке между сержантом и Чаморро над трупом замученного и опозоренного человека, я испытывал большую неловкость. Личный опыт привел меня к печальному заключению: жизнь безжалостна, и людям нравится измываться над себе подобными. Тем не менее у меня не укладывалось в голове, как двадцатилетняя девушка, к тому же неисправимая идеалистка, могла обсуждать с кем-нибудь наподобие Марчены неприглядные подробности смерти. Я ни на йоту не сомневался в ее способностях, сполна продемонстрированных ею за время нашей совместной работы; она не нуждалась ни в опеке, ни в помощи — по крайней мере, не больше, чем я. Скорее, меня обескураживала та деловитая непосредственность, с какой моя помощница воспринимала отвратительную изнанку реальности. Доходило до того, что она буквально силой заставляла брать ее с собой на место совершения особо жестоких убийств. Чтобы унять тревожные мысли, в редкие минуты отдыха я давал волю воображению и рисовал себе благостные перспективы, ожидавшие меня и Чаморро, избери мы иной жизненный путь.