Мои люди проявляли огромную выдержку, не обращая внимания на мое невежество по части волов, упряжи и правил сафари; более того, они не меньше меня стремились затушевать мои оплошности. Они старались изо всех сил и не позволяли себе ворчать, хотя по неопытности я требовала ото всех, как людей, так и волов, больше, чем они могли в действительности дать. Мои спутники издалека таскали для меня на головах воду для купания, а когда приходилось разбивать лагерь в разгар дня, сооружали из копий и одеял навес от солнца, чтобы я могла под ним отдыхать. Они были несколько напуганы дикостью маасаи и взволнованы близостью немцев, о которых ходили причудливые слухи. При этих обстоятельствах я была в экспедиции чем-то вроде ангела-хранителя или талисмана.

Когда за полгода до начала войны я впервые плыла в Африку, со мной на корабле находился генерал фон Леттов Форбек, принявший потом на себя командование всеми германскими частями в Восточной Африке. Я тогда еще не знала, что ему предстоит стать героем войны, и мы за время плавания подружились. Когда мы с ним ужинали в Момбасе, прежде чем он отправился в Германскую Восточную Африку, а я — в глубь британской колонии, он вручил мне свою фотографию, где он был на коне и в форме, с надписью:

Das Paradies auf Erde

Ist auf dem Rucken der Pferde

Und die Gesundheit des Leibes

Am Busen des Weibes.[5]

Фарах, присоединившийся ко мне еще в Адене, видевший генерала и знавший о нашей дружбе, захватил генеральскую фотографию и хранил ее вместе с деньгами и ключами, чтобы в случае нашего пленения сунуть ее под нос германским военным. Он возлагал на эту реликвию большие надежды.

Как красивы бывали вечера в резервации маасаи, когда мы достигали на закате берега реки или водоема, где распрягали волов! Саванну уже окутывала тьма, однако воздух оставался прозрачен. В западной части небосклона разгоралась одинокая звезда: сейчас она была серебряной точкой, но ночью станет соперничать с луной. В легкие проникал холодный воздух, высокая трава, покрытая росой, издавала вяжущий аромат. С минуты на минуту должен был начаться концерт цикад. Я сливалась с травой, с воздухом, с невидимыми отсюда горами, с волами. Я вбирала в себя ночной ветерок, колышущий ветви терновника…

Спустя три месяца я внезапно получила распоряжение отправляться домой. Система в конце концов сложилась, из Европы прибыли регулярные войска, и моя экспедиция в этих условиях стала, наверное, казаться экстравагантностью. Мы двинулись в обратный путь, проходя с тяжелым сердцем по местам, где прежде устраивали стоянки.

В начале моей африканской эпопеи меня учил числительным на языке суахили молодой и робкий скотовод-швед. Слово, означающее на суахили цифру девять, звучит для уха шведа неприлично, поэтому он не желал знакомить меня с ним и, проговорив «семь» и «восемь», отводил взгляд и принимался утверждать, что цифры девять в этом языке не существует.

— Неужели они умеют считать только до восьми? — удивлялась я.

— Ничего подобного, — поспешно отвечал он. — У них есть и десять, и одиннадцать, и двенадцать, и все остальное, а вот девятки нет.

— Как же так получается? — недоумевала я. — Что, скажем, происходит, когда они доходят до девятнадцати?

— Девятнадцати у них тоже нет, — врал он, краснея, но не собираясь отступать. — А также девяноста и девятисот. Ведь эти слова на суахили построены на цифре девять. Но все остальные числа у них есть, можете не сомневаться.

Я подолгу размышляла об этой чудной системе, получая почему-то от этих мыслей удовольствие. Я столкнулась с народом, обладающим оригинальным мышлением и отвагой отказаться от всеобщего педантизма в исчислении.

Один, два и три, рассуждала я, — единственная непрерывная последовательность простых чисел, а восемь и десять — единственная четная последовательность. Существование числа девять можно бы было попытаться доказать, утверждая, что число три должно множиться само на себя. Но, собственно, с какой стати? Раз не существует квадратного корня из двойки, то и тройка может обходиться без квадрата. Если представлять каждое число суммой однозначных цифр, доведя его в конце концов до вида цифры, то на результатах не отразится, имелась ли у вас изначально цифра девять или ее множество, так что существование девятки можно отрицать, к чести системы исчисления суахили. В то время боем у меня был Захария, у которого отсутствовал на левой руке безымянный палец. Я полагала, что у африканцев это встречается сплошь и рядом, так как упрощает арифметику, когда они считают на пальцах.

Стоило мне поделиться своими соображениями с посторонними, как меня прервали и просветили. Тем не менее, я по-прежнему живу с ощущением, что существует туземная система исчисления, в которой нет девятки и которая вполне устраивает этих людей и очень им помогает.

В этой связи мне вспоминается датский священник, который сообщил мне, что не верит, что Господь мог сотворить восемнадцатый век.

Когда в марте после четырех месяцев жаркой и сухой погоды выпадают дожди, африканская природа быстро начинает удивлять своей свежестью и буйством. Однако фермер не осмеливается доверять ее Щедрости: он напрягает слух, опасаясь, как бы не ослаб шум дождя. Ведь вода, которую пьет в это время земля, станет основой существования фермы, всей ее растительности, животных и людей на протяжении последующих засушливых месяцев.

Глаз радуется, когда все дороги на ферме превращаются в водные потоки; фермер тонет в грязи, пробиваясь к зацветшей кофейной плантации, но все равно пребывает в восторженном настроении.

Но случается и так, что вечером в разгар сезона дождей сквозь худосочные облака начинают проглядывать звезды; тогда фермер сверлит небеса взглядом, стоя на пороге своего дома и выпрашивая еще дождя. Он взывает: «Дай еще, и побольше! Мое сердце взывает к тебе, и я не отпущу тебя, покуда не дождусь благословения. Затопи меня, если на то будет твоя воля, но не убивай своим капризом. Забудь про coitus interruptus[6], о, небо!»

Иногда в прохладный и бесцветный день после сезона дождей на память приходит «marka mbaya», плохой год, страшная засуха. В засуху кикуйю пасли своих коров прямо перед моим домом, пастушок при этом развлекал меня игрой на дудочке. Стоило мне услышать потом эту мелодию, как я сразу вспоминала прежние беды, отчаяние, соленый привкус слез. Одновременно эта же мелодия навевала на меня романтическое настроение. Неужели тяжелые времена несли не одно отчаяние? Видимо, то было время молодости, безумной надежды. Именно тогда мы объединялись так тесно, что потом узнали бы друг друга и на другой планете; все вокруг, даже часы с кукушкой на стене, книги на столе, исхудавшие коровы и жалкие старики-кикуйю, восклицали: «Ты тоже там была, ты тоже была частью фермы Нгонг». Тяжкие времена благословляли нас и проходили.