На скамейках вдоль кузова сидят, плотно прижавшись друг к другу, люди. Хлопает дверь, щелкает замок. Наступает самый напряженный момент. Все испуганно устремляют взгляд в окошко. Вдали видны неприветливые многоэтажные дома на Коуницком проспекте и двухэтажные виллы, поднимающиеся вверх до самых Коуничков.

Автомашина сворачивает с Вевержской улицы, в глазах исчезает испуг, напряжение на лицах постепенно слабеет. Один, второй, третий дом… Слышен звон трамваев… Вот остановка на перекрестке… теперь поворот — и они уже на улице, ведущей к тюрьме. Знакомая дорога. Теперь они будут медленно ехать по большому кругу. В окне появляется низкое заводское здание, кинотеатр. Через минуту они оставят позади сводчатые ворота и остановятся у кирпичного здания тюрьмы, своего «дома».

Дом… Это грязная, вонючая камера на втором этаже, где установлены железные кровати одна возле другой. Это два умывальника на двадцать женщин, отданных на произвол гестапо. Допросы, во время которых нацисты пользуются методами, ничуть не уступающими по жестокости средневековым, бывают несколько раз в неделю, иногда и ежедневно, а чистое белье им разрешают приносить раз в неделю. Двадцать железных кроватей, двадцать грязных, истлевших от времени одеял и тучи клопов. В углу камеры деревянная будка без крыши, а в ней большой железный горшок с двумя ручками и крышкой. Это туалет.

«Мамочка, милая моя, что ты сказала бы о таком «уюте»?» Марушка с горькой усмешкой вспоминает о безупречной чистоте в их доме, о постоянных напоминаниях: умойся, сними обувь, возьми чистую рубашку, не носи старое пальто…

Воздух в камере спертый. Две женщины спорят у умывальника, выясняя, могут ли они выстирать в нем чулки или нет, толстая заключенная на противоположной кровати разматывает намокший от крови бинт на голени и рассказывает, что рана открылась у нее в тюрьме на Панкраце, когда ей пришлось тридцать часов подряд стоять лицом к стене.

В потрясенной душе Марушки все еще живы воспоминания о допросе.

— Как звали ваших сообщников? — Комиссар Дорш спокойно, размеренно постукивает ручкой по столу.

Марушка молчит.

— Я жду.

Марушка перевела взгляд на стрелку настенных часов и стала следить за ее движением.

Высокий, подтянутый мужчина в форме поднялся из-за письменного стола и приблизился к ней:

— Почему молчишь?

Стрелка замерла на цифре «три». «Прошла первая четверть часа», — подумала Марушка.

— Ты думаешь, что я с тобой здесь буду играться? — Сильная пощечина едва не сбила ее с ног. — Говори, ты, мразь, или я посажу тебя голой на двадцать пять часов в карцер!

Еще несколько пощечин, но они уже не застигли ее врасплох.

На втором, третьем, четвертом допросах все повторилось.

— Карл, беги к шефу, пусть придет сюда, — просит Дорш переводчика и обращается к Марушке: — Если бы я был твоим отцом, я бы задал тебе взбучку! — И он тут же наглядно демонстрирует, как сделал бы это.

— Мы не можем ничего из нее выудить, — жалуется комиссар шефу.

— А допрашивали ее напротив?

Напротив длинное, облицованное кафелем помещение с душем. Там допрашивают тех, кто особенно упорно молчит. Двойные двери плотно закрываются, наружу не проникает ни один крик, а кровь заключенных тщательно смывается водой.

— И это не помогло, — проворчал комиссар. — Она необычайно упряма.

— Ну тогда остается единственный способ — динамит! — цинично смеется начальник отделения гестапо.

Дорш, осененный внезапной идеей, подбежал к письменному столу и вынул из ящика свернутый запальный шнур.

— Видишь? — сует он его под нос Марушке. — Его мы нашли у твоего сообщника. Он хотел взорвать один объект. Теперь мы проверим, как действует шнур. — Он обмотал шнур вокруг ее шеи. — Взвесь все и, если захочешь говорить, крикни, мы будем рядом.

Марушка слышит, как Дорш, переводчик и шеф, посмеиваясь, уходят.

— Ну, я уже зажигаю, слышишь? Прежде чем огонь дойдет до тебя, у тебя будет возможность подумать.

Что скажет стрелка часов, старая знакомая по допросам?

Она уже движется к девяти. «Последняя девятка, которую вижу в жизни», — промелькнуло в голове Марушки.

— Ну как, ты еще не готова? — доносится из другой комнаты. — Будешь говорить?

Марушка вспоминает, как год назад она и Ольда ждали у Белого ручья взрыва самодельной бомбы. Что-то долго бежит огонь с одного конца запального шнура до другого…

— Вам здорово повезло! — раздается смех рядом. — Он не хочет гореть. Одним словом, большевистское изделие!

Здесь, в камере, Марушка чувствует себя как дома, несмотря на вонь, крики, грязь… Ведь дом там, где человек найдет пристанище, где он среди своих. И тяжело покидать даже этот душный, мрачный дом, если не знаешь, куда тебя везут.

Колеса поезда выстукивают знакомую мелодию. «Та-да-да-дам… та-да-да-дам…» Это во Врбовцах у Саботовых молотят зерно. Нет, это на току в Лажанках… или стирают у реки в Петрове. «Та-да-да-дам… та-да-да-дам…»

В камере в иглавской тюрьме большое окно, из которого была видна окрестность. Марушка сидела в ней одна, в тишине, лишь с близлежащего пруда через вентиляционное отверстие доносились оживленные крики катающихся на коньках. Настоящая жизнь была совсем рядом. Она могла досыта на нее насмотреться, наслушаться биения ее пульса. Могла растянуться на нарах, прикоснуться к полке для книг и вообразить, что приехала сюда отдыхать после тяжелой, изнурительной болезни. Какое это облегчение для больного тела и измученной души! Она бы с радостью здесь осталась, если бы ее никто не трогал, не мешал быть наедине с собой, со своими мыслями. Но ей предоставили лишь три дня.

Перед тюрьмой стоял черный лимузин. На заднем сиденье развалился мрачный гестаповец. Второй, помоложе и улыбающийся, галантно открыл перед ней дверцу и мягко поддержал ее за локоть, когда она садилась в машину.

Поля были мокрыми и голыми, лес за ними едва просматривался в фиолетовой дымке. По черной борозде уныло расхаживали вороны.

— Не понимаю, — мрачно изрек старший по возрасту гестаповец, — как могла девушка с аттестатом зрелости связаться с таким сбродом? — Он с отвращением фыркнул и выпустил клубы дыма, как бы желая оградить себя от всего этого.

Автомашина подпрыгнула и тут же резко затормозила.

— Что случилось? — вздрогнул гестаповец и испуганно заморгал покрасневшими веками.

— Шина, — проворчал шофер и выскочил из машины.

Старший гестаповец несколько минут наблюдал через боковое стекло, затем открыл дверцу и с трудом вылез из машины. Кивком головы дал знак младшему, чтобы он и Марушка тоже вышли.

— Немецкий Брод, — произнес младший, выйдя на дорогу.

Марушка с любопытством осмотрела площадь и остановила взгляд на угловом доме, башенки которого четко выделялись на сером зимнем небосклоне. Это дом Карела Гавличека Боровского. Сколько уже прошло с тег пор, когда она и Юла впервые прочитали его эпиграммы!