удивленно смотрела на нее и вдруг все поняла. Быстро принесла свое полотенце, намочила его и выжала.

— Ложись на живот, я положу тебе на спину компресс. Станет легче.

Иржина сидела на кровати около Марушки и рассказывала, время от времени меняя компресс. Остальные женщины в камере делали вид, что ничего не замечают. Страшно было смотреть на покрытую кровоподтеками спину девушки.

На кровати рядом с туалетной будкой плакала тридцатипятилетняя проститутка. Она попала в тюрьму за то, что заразила нескольких немецких солдат.

— Каждый воюет своим оружием, — заявила она в первый же день своего заключения и попросила выделить для нее одну из двух раковин.

— Я не жалею, что заразила этих негодяев, — повторяла она каждый вечер перед сном. — По крайней мере, вывела их из строя. Боюсь только, что моя дочка, оставшись без присмотра, займется таким же ремеслом. Я этого не переживу.

Теперь она сидела на кровати возле самого грязного, вонючего места в камере и рыдала.

Иржина снова намочила в умывальнике полотенце и положила на спину Марушки.

В высоких сводчатых залах бывшего костела в Цейле мучеников теперь стало значительно больше, чем когда-либо раньше. Но среди них мало покорившихся, а лицемеров еще меньше.

— Ярка совершенно другая, — рассказывала Иржина Марушке. — Она знает, что делает, чего хочет и за что борется. А я слабая. Правда, я хотела во что бы то ни стало бороться и пошла с кем угодно, кто меня позвал бы. По воле случая этими людьми оказались именно коммунисты. А Ярка состоит в партии уже многие годы.

За толстыми каменными стенами тюрьмы в Цейле бежит время, заполненное допросами, пытками и короткими прогулками по тюремному двору. Здесь люди радуются мелочам — куску угля, пронесенному в камеру в ведре, свертку, который тайком передаст жалостливый надзиратель, письму, которое удастся переправить на волю.

Израненная спина постепенно заживала. Марушка снова начала шутить и смеяться. Печальный это был смех.

После ужина они говорили о книгах и фильмах, пели песни, читали стихи. В воздухе уже пахло весной, она проникала в тюрьму через все лазейки, через все трещины древних стен. Вместе с пробуждением природы и в сердцах заключенных загоралась надежда.

Через двор были видны окна мужских камер. Заключенные переговаривались с помощью азбуки Морзе. Иногда им удавалось обменяться и записками.

У Ярки, сидящей в соседней, двухместной камере, в мужском отделении появился поклонник — Ферда. Она усердно перестукивалась с ним, а однажды Ферда прислал ей письмо через одного из заключенных, подметавших двор.

Но надзирательница через глазок в дверях заметила это. Как молния ворвалась она внутрь и набросилась на Ярину. Она хотела вырвать листок бумаги из рук девушки, но Ярка быстро запихнула его в рот.

— Выплюньте его, немедленно выплюньте! — потребовала надзирательница.

Но Ярина быстро-быстро жевала и не собиралась выплевывать.

— Хорошо подумайте об этом! Я доложу! — угрожала надзирательница, протягивая к ее лицу ладонь. — Немедленно выплюньте!

Ярка быстро проглотила изжеванную бумагу и плюнула в подставленную ладонь.

Надзирательница была в ярости.

— Какая наглость! — закричала она. Ругательства посыпались одно за другим. — Подожди, проклятая стерва! Тебе это не пройдет даром! За это ты пойдешь в особое отделение, а там из тебя выбьют наглость. Уж я об этом позабочусь, ручаюсь тебе!

Ярка спокойно ждала, пока надзирательница угомонится, затем выразительно посмотрела на ее вздутый живот и спокойно тихим голосом произнесла:

— А разве вы не боитесь, что ребенок, который у вас родится, впитает в себя всю вашу злобу? Он будет относиться к вам так же, как вы к нам!

Надзирательница побледнела, положила руки на живот, как бы желая уберечь его от проклятия, и с выпученными глазами попятилась в коридор.

Весна ускорила движение сока от корней к кронам деревьев. На закрытом от солнца дворе, между толстыми каменными стенами, местами еще лежал лед, но весенний воздух с такой силой вторгался в камеры сквозь замерзшие стены и окна, что от него кружилась голова.

Вчера к ним в камеру втолкнули двух женщин — мать и дочь из Пршерова. Они укрывали в своем доме партизан, и кто-то их выдал. Утром женщин отвезли на допрос, и больше они не вернулись. Тюремная машина, видимо, повезла их в другую сторону, вверх, между ухоженными виллами, на которых в это время начинает зеленеть плющ и дикий виноград и где в садах разбивают грядки, чтобы посеять в них семена. Эта дорога вела к Коунички, откуда еще никто не возвращался. Очевидно, те две женщины не подозревали, куда их везут, и радовались пробуждающейся природе.

Ярку и еще одну женщину из камеры отправили за углем. Они взяли бак за ручки и пошли в заднюю часть двора, где сложен уголь. Неплохо было бы прихватить побольше, ведь весной в каменных стенах так сыро, что кажется, будто вся влага переместилась в помещение.

— Что вы там так долго возитесь? — нетерпеливо крикнул им надзиратель.

— Набираем уголь, — в один голос ответили они.

— И хотите прихватить себе побольше, не так ли?

— Ну что вы! — обиженно произнесла Ярина. — Как вы можете так говорить? Я сейчас думаю о серьезном деле.

— О каком таком деле?

— Нельзя ли здесь подписаться на газету «Фолькишер Беобахтер»?

Надзиратель опешил:

— А для чего?

— У нее самый большой формат, — спокойно пояснила Ярка. — А мы в камере не имеем туалетной бумаги. — И величаво, как королева, она прошествовала мимо надзирателя в камеру.

— Это оскорбление имперской печати! — вдогонку им завопил надзиратель. — Я доложу об этом!

Через несколько дней, когда обитательницы второй камеры гуляли по сырому тюремному двору, перед входом появился маленького роста человек в эсэсовской форме. Увидев женщин, ходящих по кругу, он пристроился к ним и повернул свое личико к весеннему небу.

— Кто из них чернил имперскую печать? — спросил он надзирательницу.

Эти слова могли прозвучать резко, если бы его голосок не был писклявым и жалобным, как будто человек звал на помощь.

Надзирательница показала на Ярку.

Карлик в эсэсовской форме быстро пошел к ней. Его только что сшитые новые сапожки скользили по мокрым булыжникам, и казалось, что у него вот-вот разъедутся ноги и он грохнется. Наконец он добрался до Ярины. Расправил плечи, выпятил грудь и, грозно подняв голову, пискнул:

— Как вы могли отважиться чернить имперскую печать?

Ярина на мгновение опустила голову, но тут же подняла ее и, не реагируя на вопрос, продолжала идти.

— Слышите? — не отставал он. — Я с вами разговариваю, да-да, с вами!

Ярина молчала, продолжая двигаться по кругу, а у ее ног по скользкой мостовой прыгал эсэсовец в блестящих сапожках. Великий