И если в этот момент весь мир беспокоило ее душевное состояние, то, спрашивается, какое еще выражение лица этой женщине оставалось изобразить?

В наушниках Шепард услышал голос Дика Слейтона, находившегося в Центре управления полетом «Меркурия». Слейтон произнес: «Пуск!» И, как он это уже проделывал сотни раз в центрифуге и на тренажере, Шепард дотянулся и включил бортовые часы, которые должны были сообщать ему, что нужно делать в определенный момент. Затем он сказал в микрофон:

– Вас понял! Запуск, часы пущены, – как он это уже говорил сотни раз на тренажере.

А потом – как человек, который многократно прослушал граммофонную пластинку и теперь, вновь собираясь ее слушать, уже знает каждый аккорд и каждую фразу еще до того, как они прозвучат, – стал ожидать постепенного роста величины перегрузок и громового звука взлетающей ракеты… все это он уже сотни раз испытывал и слышал в центрифуге.

Сотни раз! Если бы даже ему сейчас приказали подробно описать по радио американскому народу все, что чувствует их первый соотечественник, полетевший в космос, и если бы даже Шепард согласился, – то он вряд ли смог бы выразить в словах свои ощущения. Он вступал в эру воспроизводимых экспериментов. Его полет был совершенно новым явлением в истории Америки, а он не чувствовал никакой новизны. Шепард не чувствовал «ужасающую мощь» ракеты, как ее называли дикторы. Он мог лишь сравнивать ее с сотнями полетов, воспроизводимых на центрифуге в Джонсвилле. Эти искусственные полеты навсегда врезались в его память. Множество раз он усаживался в гондолу, как сидел и сейчас, в скафандре, перед приборной панелью «Меркурия», слыша в наушниках звук запускаемой ракеты. И по сравнению с этим, что бы ни случилось, оно уже не могло стать страшным. Наоборот. Он был привязан, но… Здесь не швыряло, как в центрифуге… Центробежная сила в центрифуге швыряла человека по капсуле по мере увеличения скорости и гравитации… В ракете было гораздо легче… Здесь было не так шумно, как в центрифуге… Во время занятий на центрифуге записанный на пленку звук ракеты «Редстоун» проникал непосредственно в капсулу. Но сейчас, когда Шепард был статуэткой в упаковочной коробке, этот звук доносился снаружи, через несколько слоев. К тому времени, когда он проходил через аварийный модуль, стену капсулы и спинку анатомического кресла, этот звук становился не громче, чем шумы двигателя, которые слышит при взлете пилот пассажирских авиалиний. Гораздо сильнее Шепард воспринимал звуки внутри капсулы… Телекамера… Она была установлена для того, чтобы записывать выражение его лица и глаз, движения рук, и Шепард слышал ее жужжание примерно в футе от головы… Был еще магнитофон, чтобы записывать все звуки внутри капсулы, и он слышал звук его моторчика… А еще – вентиляторы, гироскопы, инверторы… Это напоминало чрезвычайно компактную современную кухню, в которой все агрегаты были включены одновременно. И конечно же, радио… Шепард решил поставить громкость на максимум, как он это делал в центрифуге, но к устройству радиосвязи не пришлось даже прикасаться. Все, что ему нужно было делать, – это произносить в микрофон совершенно то же самое, что он уже говорил тысячу раз в процедурном тренажере: «Высота – одна тысяча… Один и девять g…» – и так далее. А ему отвечали: «Вас понял. Полет протекает нормально…» Причем даже звучало это в наушниках точно так же.

Шепард пока ничего не видел – перископ по-прежнему был втянут. О скорости полета он мог судить только по стрелке на панели приборов, которая показывала возрастание высоты и перегрузок. Но это происходило постепенно, так что ощущение было знакомым. Шепард уже чувствовал это сотни раз на центрифуге. Это оказалось гораздо легче, чем выдержать 4 g в сверхзвуковом самолете, потому что не надо было преодолевать сопротивление, чтобы вытягивать руки вперед, к приборам, и контролировать траекторию полета. Ему не надо было даже шевелить пальцем. Компьютеры направляли ракету автоматически, поворачивая сопла. Он почти не ощущал движения – разве что перегрузки вдавливали его все глубже и глубже в кресло.

Ракета поднималась так медленно, что для достижения 1 Маха потребовалось сорок пять секунд. Истребитель F-104 делал это быстрее. Когда ракета достигла околозвуковой скорости, 0,8 Маха, появилась вибрация, как и на ракетных истребителях серии «X» в Эдвардсе. Шепард был вполне готов к этому… Он проходил через это на центрифуге столько раз… Но это была совершенно другая вибрация. Его голову не трясло, но амплитуды были более быстрыми. Перед глазами все стало расплываться. Он больше не мог считывать показания приборов. Шепард хотел было рассказать об этом по радио, но передумал. Какой-нибудь ублюдок еще запаникует и отменит миссию. Боже мой, ведь любые вибрации – это лучше, чем прерывание полета. Еще через тридцать секунд все вибрации исчезли, и Шепард понял, что достигнута сверхзвуковая скорость. И снова он не чувствовал движения. Он просто лежал, отрезанный от внешнего мира. Лежал на спине, глядя на приборную панель, находившуюся не более чем в восьми дюймах от его глаз, в залитой зеленоватым светом капсуле. Перегрузки достигли шести сил тяжести. По мере того как ракета и капсула приближались к фазе невесомости, перегрузки уменьшались. Это отличалось от центрифуги – здесь было гораздо легче! В центрифуге вы могли уменьшить перегрузки при имитации приближения к стадии невесомости, только понизив скорость рычага центрифуги, а от этого вас подбрасывало вперед, и ремни впивались в тело. Когда имитировалась нулевая перегрузка, вас еще раз как следует подбрасывало. Но во время полета на ракете, – это знал любой пилот из Эдвардса, – скорость не падала резко, когда кончалось топливо: ракета продолжала дрейфовать. Шепард вошел в состояние невесомости так легко, словно бы гравитация просто соскользнула с его тела. Теперь он чувствовал, как колотится сердце. До самой критической части полета – после самого запуска – оставались считанные секунды: отделение капсулы от ракеты. Он услышал приглушенный звук сверху, совсем как на тренажере… Система аварийного спасения сработала, и капсула теперь была свободна от ракеты. Скорость капсулы резко возросла, и Шепарду показалось, будто он получил хороший пинок снизу. На приборной панели загорелась зеленым светом прямоугольная трехдюймовая полоска. На ней были буквы: «Авар, слив.», то есть «модуль аварийного слива топлива». После вступления в действие модуля перископ начал работать. Шепард мог выглянуть наружу, но его глаза были прикованы к зеленой надписи. Она была прекрасна. Она означала, что все идет отлично. Теперь он мог забыть О рычаге прерывания полета. Фаза запуска закончилась. Самая коварная, полная неожиданных опасностей часть полета теперь была позади. Про все эти бесконечные занятия на тренажере – «Прерывание!.. Прерывание!» – можно было забыть. С обеих сторон над его головой располагались небольшие люки, и Шепард видел через них только небо. Теперь он находился на высоте чуть больше сотни миль. Небо было почти синим – о «черноте космоса» и речи не шло. Это было то же самое темно-синее небо, которое пилоты видели на высоте сорок тысяч футов. Никакой разницы. Капсула теперь автоматически разворачивалась так, что ее тупой конец, находившийся под спиной Эла, был направлен на зону посадки. Шепард двигался к Флориде, к Мысу. Правда, он совсем не мог видеть землю сквозь люки. Да это ему было и не интересно. Астронавт не отрывал взгляда от приборной панели. Показания приборов говорили, что он находится в состоянии невесомости. После многих отработок этого момента на процедурном тренажере Шепард знал, что такое находиться в состоянии невесомости. Но сейчас он ничего не чувствовал. Он был так туго обвязан и так плотно втиснут в эти человеческие ножны, что никак не мог поплавать, как он это делал в больших грузовых самолетах С-131. Он даже не испытывал ощущение кувырка, как при полетах на заднем сиденье истребителей F-100 в Эдвардсе. Все было мягче и легче! Конечно же, Шепарду пришлось что-то сообщить на землю об ощущении невесомости. Ведь это была великая тайна космических полетов. Но он совершенно ничего не чувствовал! Астронавт увидел, как у него перед глазами проплыла какая-то шайба – должно быть, ее оставил здесь кто-нибудь из рабочих. И это было единственным доказательством того, что он действительно пребывает в состоянии невесомости. Он попытался схватить шайбу левой рукой, но промахнулся. Шайба уплыла, и он уже не мог до нее дотянуться. Шепард абсолютно не чувствовал скорости, хотя и знал, что она составляет 7 Мах, или около 5180 миль в час. О скорости ничто не говорило. В капсуле совершенно не ощущалось вибраций. С того момента как капсула отделилась от ракеты, снаружи не доносилось никаких звуков. Словно она припарковалась в небе. А звуки внутри: подъемы, падения, жужжание и стоны инверторов и гироскопов, камер и вентиляторов, – все эти звуки маленькой кухни, – они были те же самые, что он слышал множество раз внутри капсулы на земле, на Мысе… Та же самая маленькая кухонька, в которой все жужжит и гудит. Ничего нового не происходило!.. Шепард знал, что находится в космосе, но об этом ничто не говорило!.. Он посмотрел в перископ – только так он мог взглянуть на Землю. Проклятый серый фильтр! Он совсем не видел красок! Он так и не поменял фильтр. Первый американец, поднявшийся так высоко над Землей, – и вот он смотрит на нее сверху вниз и видит черно-белый фильм До чего же обидно! Тем не менее все хотели знать, что он видит.